Привели меня к генералу. И вот, такая картинка: площадочка, обсаженная срубленными молодыми елочками, в окружении этих елочек стоит стол, на столе стоит самовар, за столом сидит генерал и из блюдечка гоняет чай. Я говорю: «Товарищ генерал, меня сбили.

Пожалуйста, распорядитесь, чтобы выставили охрану у самолета». Приказал он выставить охрану. Правда, как выяснилось потом, охранник оказался ненадежным, и из самолета стащили радиостанцию. Мой техник, ко­торый был в нескольких десятках километров от линии фронта, чуть не пошел под трибунал, потому что ис­чезновение радиосредства в районе линии фронта — это ЧП.

Сдал я тогда самолет охране, а сам двинулся в сто­рону своего аэродрома. Трудно было двигаться, потому что все ехало в сторону линии фронта. Это ж было как раз накануне наступления наших войск на Свири. Мне чуть ли не сутки потребовались, чтобы добраться до своего аэродрома. Я видел, какая мощная техника бы­ла сосредоточена: артиллерия, «катюши», танки. Но без такого сосредоточения сил против финнов воевать не­возможно. Финны умело воевали. Хорошо, что немцев было 70 миллионов, а финнов только 25, а то бы мы проиграли, если бы наоборот...

Они заслужили уважение тем, что умело воевали. Но все-таки мы испытывали к ним некоторую нена­висть. Была мысль по отношению к ним: «Зачем ты при­шел в Ленинградскую область, что тебе тут надо?» Они всячески старались нас сбить. Понятно, что и мы, как могли, убивали их на земле и в воздухе. Особой нена­вистью не пылали. Но это же был враг, его, конечно, на­до было бить и убивать.

Если говорить о финских летчиках, то, учитывая их самолеты, летали они хорошо. Их «кертиссы» и «бри-столи» могли противостоять нашим «ишакам», а против «лавочкиных» и по вооружению, и по скорости, и по ма­невренности были слабоваты. Не случайно финны час­то уклонялись от боя с нами — понимали, что у них шансов мало.

На аэродроме уже и не ждали моего возвращения. Ребята обрадовались. Тут же мне дали новый само­лет — у нас были запасные машины.

— Потери большие были в эскадрилье?

— Многих моих товарищей похоронили. Это и Воло­дя Куприянов, и Вася Темный, и Сергей Ефремов, и Миша Родионов, и Юзеф Гавриленко, и Василий Наза­ренко. Порядка эскадрильи в течение всей войны.

По-разному погибали. Мой товарищ по 524-му пол­ку Борис прилетел с задания, вылез из кабины, снимал парашют. А техник полез в кабину, нажал на гашетку, и пушка выстрелила, снаряд попал в лопасть. И осколком в висок его убило.

Вообще большинство потерь остались неизвестны. Я не знаю, где могила Сергея Ефремова, Миши Родио­нова. Искать ведь было некогда, это ж война.

Мы очень жалели товарищей. Я до сих пор всех жа­лею. С Сергеем Ефремовым мы были большие друзья. Конечно, переживали. Но как-то вместе с тем, видимо, понимали, что война есть война. Это как-то притупляло горечь утрат.

17 июня началось наступление. Я в основном спе­циализировался на разведке — из порядка 200 боевых вылетов, что я совершил на истребителе, 86 — на раз­ведку. Помню, однажды уехали мои товарищи за новой порцией самолетов, а мне дали поручение на разведку со штурмовкой, «свободную охоту». Во время таких вы­летов мы жгли автомашины, взрывали склады, корабль один раз прихватили. Он привез по Ладожскому озеру пополнение. Потопить, к сожалению, не удалось, но об­стреляли. Помню, финны прыгали в воду с корабля. По­били их прилично.

Основной аэродром у финнов был в Нурмалице, на берегу Ладожского озера. Мы часто туда ходили на «охоту». Один раз я «Кертисс-36» на посадке подловил. Летчик на пузо самолет посадил, но я его еще из пушек обработал, чтобы наверняка. Еще раз полетели, финны тоже не дураки. Раз пришли истребители, то не взлета­ют, потому что на взлете истребитель беспомощный.

Начали мы штурмовать машины возле аэродрома. В тридцати километрах от Нурмалица располагался аэ­родром Видлица, и, видимо, оттуда вызвали четверку «кертиссов». Мы увлеклись штурмовкой, за воздухом не смотрим. Вдруг вижу, у Сергея на хвосте висит пара. Я стал набирать высоту, чтобы помочь ему, но, оказы­вается, у меня у самого пара висела. И он мне крикнул по радио: «Сашка, у тебя на хвосте пара!»

Тут замечу, что радиостанция РСИ-4 была слабень­кой. По ней только на близком расстоянии разговари­вать можно было, но и то хорошо, что хоть такая была. Я ручку от себя. Финн как дал! А у него пулеметов 8 бы­ло на «кертиссе». Мимо меня пролетел сноп трасси­рующих пуль. Видимо, упреждение большое взял, а ес­ли бы поменьше, то изрешетил бы меня и мы бы с то­бой сейчас не разговаривали. В самолет попала всего одна пуля, но перебила тягу левого элерона. Я нырнул вниз — сказалось превосходство в скорости, и я смог оторваться. Так что Ефремов меня спас...

Как-то комиссар полка говорил мне, что сбили фин­ского летчика. Когда его допрашивали, он сказал, что им в Нурмалице наши самолеты «лавочкины», сороко­вой и десятка, ни пройти, ни проехать не дают. А это ж я летал на 40-м, а Сергей Ефремов на «десятке». При­ятно было от противника такое услышать. Мы действи­тельно им шороху давали.

После окончания Выборгско-Петрозаводской опе­рации нас перебросили на север, на аэродром Алакур-тти, для участия в Петсамо-Киркенесской операции.

Там погибли два моих друга. Сергей Ефремов и Ми­ша Родионов. Как получилось? Прилетели два «фокке-ра». А мои друзья тогда дежурили. Взлетели, стали на­бирать высоту недалеко от фашистов. А те с одного за­хода их обоих и сбили.

После Северной Норвегии нас перебросили в Се­верную Польшу. Там нас щадили, поскольку мы пришли с другой линии фронта: посылали на простенькие зада­ния. К тому же там у нас такой перевес был в авиации.

Даже самолеты не маскировали, они стояли на аэро­дромах рядами. И днем, по сути дела, немецкие летчи­ки боялись появляться над нашей территорией. Войну закончил я на аэродроме Штаргардт под Штетином.

—  Приходилось ли вам выполнять задания на сопровождение  штурмовиков?

—  Очень много. Потери у них были очень большие, но я не помню, чтобы мне приходилось вести воздуш­ный бой при сопровождении штурмовиков. Когда нача­лось наступление на Свири, потребовалось разбомбить переправу — мост через реку Свирь. Туда отправили полк штурмовиков, который мы прикрывали. Заходит первый штурмовик бомбить, его сбивают, он врезается в берег. Заходит второй штурмовик, его сбивают, он в берег врезается. Заходит третий штурмовик, пикирует, его зенитки встречают, и он в Свирь ныряет. После это­го уже летчики бочком без пикирования заходили. Но мост, по-моему, все равно не разбомбили. Ширина его была всего три метра, в такую цель очень трудно бом­бой попасть в таких условиях.

Был еще такой у меня эпизод. Полетел я на раз­ведку, нашел какие-то склады. И приказали их четвер­ке наших «илов» разбомбить, а я их должен был при­крывать. Но я обратно без них прилетел, их все четыре сбили.

Но когда штурмовика зенитка сбивает, тут уж мы, истребители, ни при чем. Мы штурмовиков прикрывали только от вражеских истребителей, от зениток при­крыть не могли. Абсолютно никаких упреков от началь­ства не было. Все понимали.

Другой случай. «Ил» пошел на разведку, а я парой его прикрывал. Вышли мы на немецкий аэродром, это в Северной Норвегии было. По «илу» открыли зенитки огонь, и он решил их обстрелять. Я видел, как снаряды его пу­шек засыпали зенитную батарею и перебили личный состав. А потом «ил» вышел из пикирования, пролетел метров 500—600 и сам врезался в лес, взорвался.

—  Вы, имея достаточно большой опыт ночных полетов, летали на истребителяхночью?

—  Нет, на истребителях я ночью не летал. В сумер­ки поднимался, когда разведчик прилетел на соседний аэродром, а ночью не летал.

—    Какой из самолетов наиболее серьезный, бомбардировщикили истребитель?

— Бомбардировщик, конечно. В них стрелки сидят. К тому же он более живучий. Не случайно за сбитый ис­требитель платили 1000 рублей, а за бомбардиров­щик — 2000 рублей. Что делали с деньгами? Я сдавал в Фонд обороны. У меня ведь отца, матери не было, только тети, дяди. Но они оставались на оккупирован­ной территории.