Помню, был яркий весенний день. По голубому небу плыли белые небольшие облака. Они казались очень маленькими, хотя в действительности в поперечнике достигали нескольких десятков километров, да и в вы­соту поднимались не на один километр. Мы летали зве­ном, маневрируя между этими облаками. Внизу прохо­дила линия фронта, и где-то на ней находились укреп­ленные узлы сопротивления — города Коттбус и Форст. Внезапно на одном из маневров увидел, как мимо са­молета моего ведущего скользнула трасса, затем дру­гая, и вскоре не только на моего ведущего, но и на остальные два самолета как бы опустилась сетка и опу­тала их. Это их обстреливали несколько батарей зенит­ной артиллерии. Я не успел осознать, как то же самое началось около меня! Слева, справа, сзади, спереди начали меня опутывать трассы, а иногда невдалеке возникали «шапки» разрывов крупнокалиберной артил­лерии. Тут же руки и ноги автоматически начали дейст­вовать, выполняя противозенитный маневр. Повороты вправо, влево, скольжение вправо, влево, маневр по высоте, со сменой скоростного режима. Делалось это автоматически, помимо сознания, поскольку, если нач­нешь думать, может выработаться какая-то схема укло­нений, которая может быть разгадана немецкими зе­нитчиками, и они могут подловить на маневре. Но раз все делается как бы само собой, без участия мозга, то он начинает вырабатывать черт знает что! Закрадыва­ется страх, появляются обида, злость. Ведь в воздухе нет бугорков, ям, пеньков, кустов, за что можно хоть как-то спрятаться. Потому от всего комплекса мыслей я чувствую, как на глазах закипают слезы — слезы бесси­лия оттого, что тебя убивают! Я поймал себя на том, что все время резко кланяюсь вперед. Так мне казалось, что я толкаю самолет вперед, вперед, к плывущему об­лаку. Ну, скорей же! Ну, скорей же! Наконец! Влетел в облако! Глаза сухие.

Слепой полет. Во время него на тебя наваливаются всевозможные мысли: и летишь не туда и не так! И бог знает в каком положении. Надо от всего отключиться и только следить за полетом по приборам, которые фиксируют: куда и как ты летишь, в каком положении находится самолет в воздухе. Находясь в облаке, помнишь, что справа от тебя самолет старшего лет­чика, а еще дальше самолет командира звена с его ведомым. И чтобы не столкнуться, начинаешь понем­ногу уклоняться влево. А также стараешься пробиться вверх, чтобы вырваться выше облака. Наконец вы­скочил, как вынырнул из облака! А там ослепитель­ное солнце, белоснежные облака, голубое небо. Быст­ро осмотрелся: мы разбрелись. Несколько десятков секунд, и мы собираемся в строй «фронт» и уходим в сторону.

В апреле фронт стабилизировался по реке Нейсе. Мы сидим на аэродроме у города Заган. Город, как и все предыдущие немецкие города, пуст. Немцы сбежа­ли на Запад. Мы готовимся к будущим боевым выле­там. В основном изучаем карту и те районы, в которых будем действовать, и иногда летаем. Один раз мы с моим старшим летчиком — гвардии лейтенантом Юри­ем Голдобиным слетали на «свободную охоту». Взлете­ли, ушли за облака, пересекли линию фронта, а там пробили облака к земле в тылу у немцев, где нас никто не ждал. Полетали там: объектов для обстрела не обна­ружили и вернулись на аэродром. Город Заган, по-ви­димому, авиационный город, так как примыкает к нему довольно большой аэродром с бетонными взлетными полосами и бетонными же рулежными дорожками. На аэродроме большие ангары с солидными ремонтными мастерскими. Однажды после обеда и ближе к вечеру летный состав находился на аэродроме: вдруг понадо­бится срочный вылет шестерки истребителей к Берли­ну на разведку — обнаружить, куда вышли наши танки. Обычно в таких случаях высылали простое звено — че­тыре самолета и иногда для прикрытия еще пару ис­требителей (старший летчик и ведомый), а тут подоб­рали шестерку смешанного состава. Ведущий гвардии капитан командир нашей 1 -й эскадрильи со своим ве­домым гвардии младшим лейтенантом Василием Поле­таевым — это первая пара, затем вторая пара — ко­мандир нашего 1-го звена гвардии старший лейтенант Гончар, его ведомый мой старший летчик гвардии лей­тенант Голдобин, и третья пара — гвардии капитан штурман полка (не помню его фамилии) и ведомый у него заместитель командира нашей 1-й эскадрильи гвардии старший лейтенант Перминов [Перминов Леонид Афанасьевич, старший лейтенант. Воевал в составе 89-го гиап (12-го иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях выполнил около 200 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 2 самолета лично и 2 в группе]. Они собра­лись, посовещались, разошлись по самолетам, взлете­ли, набрали высоту и исчезли вдалеке. Мы — группа молодых летчиков — гвардии младших лейтенантов, и среди нас один «старик»; по годам мы почти все ровес­ники, но он начал воевать с первых дней войны, по­этому и «старик». И хотя он начал воевать с первых дней войны и имел семь сбитых самолетов на своем счету, но он был гвардии лейтенантом и всего-то веду­щим пары — старшим летчиком. Не буду называть его фамилии, он не был трусом, но что-то у него не залади­лось. Он не говорил, а спрашивать неудобно. Мы о чем-то говорили, как вдруг он сказал: «Не нравится мне это! Полетело одно начальство! Не к добру это!» Нас это как-то покоробило. Мы, наверное, поморщились, и он заметил это: «Вы напрасно так воспринимаете. За вре­мя войны всяко было! И элемент суеверия тоже есть. Вот послушайте. Собираясь в боевой вылет, я заметил, что, как только закрываю кабину, надвинув фонарь, тут как тут появляется муха и летает весь вылет по кабине. Когда возвращаюсь и сажаю самолет — она куда-то ис­чезает. И так вылет за вылетом. Я однажды сел, задви­нул фонарь и чувствую, чего-то недостает. Разобрал­ся — нет мухи. И знаете, сбили меня в этом боевом вы­лете!»

Мы ему начали говорить, что, возможно, мухи-то разные были каждый раз. В ответ он говорит: «Возмож­но, возможно! А вообще хотел бы, чтобы все окончи­лось благополучно!» И так мы прикинули: до Берлина со всеми возможными отклонениями лететь минут 30, столько же на возвращение, и там на разведку макси­мально нужно затратить 30 минут, итого полтора часа на весь полет, через полтора часа должны вернуться. Мы решили до ужина подождать на аэродроме их воз­вращения и порадоваться сокрушению суеверия. Пол­тора часа прошло, и они не вернулись. С тяжестью в ду­ше идем ужинать. После ужина и промелькнувшего еще времени надежды исчезли, так как по расчету времени горючее выработалось. Остается надеяться, что где-то они приземлились и находятся в безопасности. Но это не один-два самолета, а шесть. Что же случилось? И уже почти перед сном позвонили из штаба дивизии и сообщили, что штурман полка сел на аэродром бом­бардировщиков Пе-2. Начинали в конце 1944 года эс­кадрильей полного состава — двенадцать самолетов, двенадцать летчиков плюс 2—3 резервных летчика, а сейчас остались старший летчик из 2-го звена, я из 1-го звена, один-два резервных летчика, и все. Где еще наша пятерка, неизвестно! Так, с тяжелым настроением легли спать. Утром во время завтрака поступила мрач­ная весть: погиб гвардии старший лейтенант Гончар. По моему мнению, один из лучших летчиков полка. На его счету было более сотни боевых вылетов и 17 лично сбитых самолетов. На место его гибели поехала назна­ченная для похорон команда. К обеду возвратился в полк штурман полка. Как он объяснял командованию полка о случившемся, нам не сообщили, ну а спраши­вать старшего по званию и должности мы не имели права. И уже к вечеру в полк приехал на попутной авто­машине командир эскадрильи и его заместитель. Что они рассказали командованию полка, осталось неиз­вестно. Вечером, после ужина, командир эскадрильи вызвал меня к себе и приказал готовиться завтра с ним поехать на место вынужденной посадки. Он коротко со­общил, что они четверкой сели на «вынужденную», что при посадке на его самолете погнулся винт, поэтому на завтра выделяется группа механиков для смены винта и заправки самолетов. Здесь останется заместитель командира эскадрильи, а его самолет с места вынуж­денной посадки перегнать должен буду я. Утром, после завтрака, приехал бортовой «Форд». На него погрузили новый винт, несколько бочек с бензином, баллоны со сжатым воздухом. В кабину сел командир эскадрильи, а я с механиками в кузов, и покатили! Дороги в Герма­нии отличные, и ехали мы с ветерком, по спидометру превышая сто километров в час. В дороге случилась одна накладка. Вышел из строя водяной радиатор. Ну, думаю, застрянем здесь. Ведь надо произвести раз­борку и пайку радиатора, а вблизи ни машин, ни людей, ни домов — ничего! Но тут водитель показал шофер­скую смекалку: вытащил буханку хлеба, выбрал из нее мякиш, пожевал, помял и полученной массой залепил течь. На мое замечание, что тут же отскочит, он сказал, что доедем. Так и вышло. Через несколько часов мы подъехали к месту. Там оказалось, как потом выясни­лось, графское поместье с «барским домом». Это по­местье располагалось на территории Польши. Встре­чал нас старший летчик Юра Голдобин и мой товарищ Вася Полетаев. Посмотрел на них и увидел, что они ма­лость выпивши. Оказалось, что здесь у графа есть не­большой ликерный заводик и ликера было, хоть купай­ся. Кстати, самого графа с семьей не было. Сбежал! Только неизвестно, до немцев или с ними. Все это про­исходило недалеко от Познани. Они мне рассказали, что и как произошло. Долетели они до Берлина нормально. Покрутились. Выяснили, где наши, передо­вые танки. Сведения передали по радио и разверну­лись для возвращения домой. И тут почему-то вместо того, чтобы лететь курсом на юго-восток к своему аэро­дрому, они, то есть ведущие, повернули строго на вос­ток. Мы входили в состав 1-го Украинского фронта, а они повернули на территорию 1-го Белорусского фрон­та. Когда отошли от Берлина, в разрывах облаков про­мелькнули бомбардировщики «петляковы», и тут штур­ман полка почему-то их покинул, пристроился к «петля-ковым» и улетел с ними. А они еще отошли от фронта на восток, и здесь командир эскадрильи, обнаружив подходящую посадочную площадку, передал по ра­дио, что он первый пойдет на посадку и по его сигна­лу будут садиться все остальные. И тут командир звена И.А. Гончар передал по радио, что он идет на свой аэ­родром, и стал звать Ю. Голдобина с собой. Мне каза­лось, что они вместе окончили авиашколу, вместе по­пали в этот полк, воевали еще на Курской дуге и вооб­ще были друзьями. Сейчас уже не помню, почему Голдобин не присоединился к нему. Наверное, решил, что начальство садится здесь и ему, подчиненному, на­до тем более здесь садиться. Надо было садиться здесь и И.А. Гончару, так как если старшие команди­ры — командир эскадрильи и его заместитель — здесь садятся, то ему, подчиненному, также надо садиться, а он улетел от них и направился на свой аэродром. Поче­му он это сделал? Мне кажется, в данном случае повли­ял один психологический фактор. Дело в том, что было положение, по которому летчик, сбивший 15 самоле­тов, представлялся к присвоению ему звания Героя Со­ветского Союза. А у И.А. Гончара было на счету 17 лич­но сбитых самолетов. А тут на него посыпались не­приятности, которые, как он думал, отрицательно повлияют на представление его к званию Героя Совет­ского Союза. Сперва у него погиб его ведомый гвардии младший лейтенант М. Молчанов. Затем в одном из боевых вылетов пропал без вести новь|й его ведомый, заменивший М. Молчанова, — Виктор Махонин. Затем, прилетев после боевого вылета, И.А. Гончар на посадке сел не около «Т», а «промазал» на несколько десятков метров дальше. А в конце посадочной полосы была большая лужа. Самолет вкатился в эту лужу, встал на нос и, перевернувшись, упал по ту сторону лужи. Боль­шинство видевших это и зная И.А. Гончара как перво­классного летчика, решили, что он сильно ранен, раз допустил такие промахи. Все, кто это видел, кинулись к самолету, вручную его приподняли, и из кабины выполз целехонький, без единой царапины И.А. Гончар. Как он объяснял это происшествие командованию полка, я не знаю. Нам он ничего не сказал. Самолет был сильно по­ломан. После этого он потерял еще одного ведомого, Толю Пушилина, хотя и здесь его вины не было. Вот это все, наверное, и заставило такого дисциплинированно­го летчика покинуть свою группу и летать искать аэро­дром, а не садиться на вынужденную! Ну а пока коман­дир эскадрильи выбрал с воздуха более-менее ровное поле и пошел на посадку. К несчастью, он налетел на невидимое сверху какое-то препятствие и погнул винт. Тогда он прошел по полю, наметил безопасную полосу и из снующих тут же мальчишек выложил букву «Т» — посадочный знак. Остальная тройка самолетов села благополучно. Была организована охрана. Наутро ко­мандир эскадрильи и его заместитель на попутных ма­шинах отправились на свой аэродром. А пока дело к вечеру, и надо было подумать об ужине. В спешке мы не захватили с собой сухой паек. Стали думать, что к чему. Ну, выпить есть что — ликер, и в достаточном ко­личестве. Ну а дальше? И тут мы узнали, что здесь же, в имении, расположились наши гуртовщики скота из Тульской области. Дело в том, что немцы, придя в Туль­скую область, разорили сельское хозяйство и угнали в Германию скотину. Теперь же, когда все немцы сбежа­ли на Запад, побросав все на местах, скотина стала бесхозной. Этот живой трофей надо кормить, поить, а коров еще и доить, иначе он просто погибнет. И вот в разоренных войной областях стали формировать ко­манды, собирающие эти трофеи. Гуртовщики скота бы­ли в основном женщины и несколько мужчин-инвали­дов, которых полностью комиссовали из армии. Мы об­ратились к ним: хлеба и многого другого у них не оказалось, но помочь они нам помогли, дали два ведра парного молока и огромные сковородки с жареной сви­ниной. Итак, на ужин у нас появился молочно-ликерный коктейль, а на закуску свинина. После ужина стали ду­мать, как убить время? И тут выяснилось, что у управ­ляющего имением, которое оставил граф, были дети: девочка и мальчик 13—15 лет. Девочка прилично игра­ла на рояле, а мальчик на аккордеоне. Кто и как с ними договорился, не знаю, но были устроены танцы. Дама­ми были гуртовщицы. Уже поздно ночью пошли спать. Мне и Васе Полетаеву досталась огромная спальня. Две полутораспальные кровати стояли рядом, голова­ми приткнувшись к середине стены. Уже много прошло времени, но я помню обои, которыми были оклеены стены. Они были, кажется, похожи на импортные обои, которые сейчас показывают по телевизору в рекламах. Тут мы заметили, что обои прорезаны с обеих сторон кроватей. При ближайшем рассмотрении было обнару­жено, что это двери. Когда их открыли, то увидели, что это были одинаково оборудованные ванные, помимо которых тут были унитазы и раковины. Словом, к каж­дой кровати был предусмотрен свой санитарный узел. Легли спать, укрывшись какими-то блестящими одея­лами. Утром отправились на импровизированный аэро­дром. Механики начали менять погнутый винт и заправ­лять самолеты бензином и сжатым воздухом. А мы по­шли по полю, выбирая наиболее приемлемую полосу для взлета, и старались убрать все лишнее, что поме­шало бы взлету. Оконтурили полосу вешками из тол­стых прутиков. Потом раскрыли карты и проложили курс, а на следующий день взлетели без приключений и вернулись на свой аэродром. И здесь узнали некото­рые подробности гибели Гончара. Он, оказывается, прошел недалеко от нашего аэродрома (в нескольких километрах), и если б не сумерки, разыскал аэродром. Но все сильнее вечерело, и надо было скорее садиться. Тут он обнаружил посадочное «Т» — аэродром! Но в на­ступающей темноте он не разобрался, что за аэро­дром. А это оказалась взлетно-посадочная полоса для самолета У-2. У У-2 пробег на посадке метров 50—70, а для «яков» нужна посадочная полоса не менее 500 мет­ров. Кругом этого аэродрома были картофельные гряд­ки. И.А. Гончар в наступающей темноте не разглядел это, да еще, идя на посадку, зашел не в створ посадоч­ного «Т», а под углом, что еще более сократило полосу пробега. Посадку он совершил нормально. Но так как впереди ничего не было видно из-за конструкции то­гдашних самолетов, ему пришлось, чтобы что-то рас­смотреть впереди, куда он катится, положить шею на борт, чтобы выставить хоть немного голову и посмот­реть вдоль фюзеляжа. В это время он выскочил на грядки, а скорость еще была большая, и самолет мгно­венно перевернулся и придавил бортом к земле шею, повредив шейные позвонки. Он прожил еще несколько часов, но как был без сознания, так и умер. Вот и не будь суеверным?!!