В следующее воскресенье, когда я пришел на улицу Спонтини, меня в своей комнате встретил неузнаваемый Никита. Его лицо расплылось в победной улыбке, казалось, что он выиграл в лотерею. Его переполняла, распирала какая-то тайна. Закрыв глаза и даже не взглянув на рукопись «Сына сатрапа», которую я ему принес, он воскликнул:

– Есть!

– Что есть?

– Ну то, о чем ты думаешь!

Я почувствовал, что мою дружбу предали. Он перешел если не в недруги, то как минимум в стан взрослых. Меня обдало холодом одиночества и в то же время удручило сознание собственной непохожести – следствия столько же моего возраста, сколько характера.

– С кем? – спросил я кратко.

Он поднес два согнутых как клешня пальца ко рту, будто запирал его на замок:

– Государственный секрет! – присвистнул он.

– И твои впечателения?

– Потрясающе! Седьмое небо! Даже выше!

Наверняка он преувеличивал, чтобы позлить меня. Стараясь казаться равнодушным, я спросил:

– Сколько это тебе стоило?

Он легонько постучал ногтем большого пальца по зубам:

– Ни су!

Просвещенный признаниями брата, я поначалу подумал, что Никита врет, чтоб набить себе цену. Потом решил, что он, определенно, идет по стопам своего отца. Воеводовым всегда удавалось выиграть, сделав ничтожную ставку.

– Расскажешь! – сказал я с иронией в голосе.

– Нет, – ответил Никита. – Сохраню впечатления для нашей книги.

– Хочешь ее продолжить?

– Конечно! А ты?

– Я сомневаюсь. Думаю, что нам нужно было бы немного отдохнуть, поразмыслить…

– Короче, ты сдрейфил?

Я заверил его, что нет. Однако мысленно серьезно спрашивал себя: не лишимся ли мы оба удивительного источника воображения из-за того, что один из нас потерял невинность. Может быть, самыми великими писателями были те, кто на протяжении всей жизни воздерживался касаться женщины? Может быть, нужно остаться девственником до глубокой старости, чтобы сохранить в сознания дозу наивности и свободы, необходимые для творчества?

В следующие дни школьная рутина развеяла мои сомнения. Чтобы отвлечься от трудностей, встреченных во время сочинения «Сына сатрапа», я решил показать свои способности в банальном сочинении по французскому. Нам предстояло написать одно из тех «воображаемых» писем, которыми так дорожат учителя литературы. Его нужно было адресовать от имени почившего Буало ушедшему давно в мир иной Расину, чтобы посоветовать ему быть более осмотрительным в выборе сюжетов своих трагедий, ибо, «чем правдоподобнее произведение искусства, тем больше оно имеет шансов взволновать читателя». Малоприятные воспоминания о гувернантке делали меня пристрастным к скучному автору «Поэтического искусства». В моем воображении м-ль Гортензия Буало более чем когда-либо представляла собою Никола Буало. Против воли я чувствовал потребность критиковать его догматическую уверенность. Чтобы лучше обличить его, я привел в своем сочинении несколько знаменитых его афоризмов, которые записал во время чтения: «Ничто так не прекрасно, как правда, одна лишь правда приятна»; и то душевное откровение, которое, думалось мне, разоблачало его целиком: «Прежде, чем писать, научитесь думать!»

Мое сочинение, написанное на одном дыхании, было защитной речью в пользу фантазии в литературе. Как и следовало ожидать, этот взгляд пришелся не по вкусу моему учителю М. Этьенну Корфу, который был приверженцем мудрости и традиции. Я получил девять баллов из двадцати, и мое задание было возвращено мне с замечанием, сделанным на полях красными чернилами: «Вы не раскрыли тему. Цитаты правильные. Однако прискорбная поверхностность». Этот приговор озадачил меня. Как следовало его понимать? То ли он отмечал мой слишком небрежный стиль, то ли мое слишком богатое воображение? И то и другое, конечно!

Месье Этьенн Корф гордился тем, что был прям и строг в своих суждениях. Что бы он сказал, если бы мог прочитать первые страницы «Сына сатрапа»? Может быть, думал я, следует отдать ему нашу рукопись, чтобы узнать его мнение? Говорят, Расин когда-то тоже искал одобрения у той дубины Буало.

Вдохновленный этой идеей, я решил поделиться ею с Никитой. У нас не было телефона в квартире на улице Сент-Фуа. Этот аппарат стоил бы слишком дорого. Всякий раз, когда кто-то из нас хотел «позвонить в город», он шел в ближайшую телефонную кабину. Что я и сделал однажды, возвращаясь из лицея. Звонок звучал долго в квартире Воеводовых. Наконец незнакомый голос ответил мне. Я удивился, узнав, что Никиты нет дома, что он не вернется даже вечером и что никто из членов семьи не может подойти к телефону, чтобы точнее мне ответить.

Вернувшись домой, я мысленно перебрал все возможные предположения, и только во время обеда заговорил с родителями о своем беспокойстве. Папа оторвался от еды и, посмотрев внимательно на меня, сказал:

– Я думал, что ты вскоре сам все узнаешь… У Воеводовых очень большие неприятности!.. Они не ответили по телефону, потому что отец Воеводов вынужден был бежать!

Я сначала подумал, что папа шутит.

– Как бежать? – пробормотал я. – Почему?

– Стоит ли удивляться, – вздохнул папа. – Это должно было произойти. Он попался на обмане. Его должна была арестовать полиция, он предпочел улизнуть…

– Где он?

– Думаю, прячется в Бельгии.

– Один?

– Нет. Со всей семьей. Какой скандал среди эмигрантов! Несчастные, которых он разорил, хотят собраться, чтобы подать на него в суд. Но по ту сторону границы – ему на них наплевать! Он выпутается в очередной раз, прибегнув к юридическим подлогам…

– А Никита?

– Он уехал с отцом, матерью, братом и невесткой… Все семейство там в полном составе! Они бежали ночью… Тайком. Они все бросили на улице Спонтини…

– Что значит «все»? – спросила мама.

– Все, что можно было! Мебель, посуду…

Пытаясь представить себе бегство Воеводовых, я подумал о библиотеке Никиты, потом вдруг на память, как это ни странно, пришли серебряные подставки для ножей, которыми я так восхищался за столом. «Сын сатрапа» вспомнился только в третью очередь. Может быть, Никита подумал увезти рукопись? Нужно было во что бы то ни стало получить назад оригинал. Для чего? Чтобы продолжить писать историю, в которую ни он, ни я больше не верили? Я был в отчаянии. Однако, о чем я больше жалел – о Никите или о сыне сатрапа? На всякий случай я спросил:

– Их адрес известен?

– Конечно нет! – ответил папа. – Они там инкогнито. Ну! Я за них не беспокоюсь! Георгий Воеводов – отпетый проныра! Он, конечно, переправил свои капиталы в надежное место до того, как его разоблачили. Он дурачил русских во Франции, найдет таких же в Бельгии. И Анатолий будет продавать свой пикет[10], незаконно названный шампанским, бельгийским простофилям вслед за тем, как успешно поил им французских простофиль. Спорю, через год или два вся эта замечательная компания комбинаторов будет вновь на плаву!

Я сердился на папу за то, что он радовался провалу Воеводовых. И в то же время понимал, почему он, кто потерял все и кому не в чем было себя упрекнуть, питал неприязнь к тем, кто все получил, не сделав ничего, кроме того, что только спекулировал на простодушии своих соотечественников. Ему – жертве политики, войны, революции, изгнания – малейшая удача вне России казалась оскорблением его честного прошлого. «Только бы мне не стать однажды таким, как он!» – говорил я себе.

В тот вечер, оказавшись рядом с Александром в нашей комнате, я не стал говорить с ним о неприятностях, постигших семью Воеводовых. Впрочем, он и не придал им значения. Его заботы явно находились в тысяче лье от моих.

Лежа в постели, я смотрел, как он, как обычно, выстраивал уравнения на черной доске. Насколько моим миром были вечные мечты, литературные иллюзии, настолько его – занятия с цифрами, научная точность, несомненность того, что «два плюс два равно четыре». События этих последних дней ничего не изменили в его жизни; ни в жизни моей сестры, которая только что вернулась с репетиции, продолжая думать об арабесках, фуэте и жэте; ни в жизни папы, который – едва освобождался стол – погружался в чтение эмигрантских газет и разбор старых бухгалтерских документов; ни в жизни мамы, которая, как и каждый вечер, чинила белье домочадцев; ни в жизни м-ль Гортензии Буало, которая все еще искала место гувернантки, отправляя во все концы Франции письма старательно написанные, предлагая свои услуги за разумную цену; ни в жизни бабушки, которая не переставала спрашивать себя, почему мы не вернулись в Москву, где у нас был большой дом и множество слуг. Почему у меня одного были в жизни потрясения? С отъездом Никиты я почувствовал себя еще раз изгнанником. Я сменил страну в то время, как никто вокруг меня этого не заметил. Если я хотел пережить это потрясение, то мне нужно было все изменить, все вновь придумать в моей жизни – дружеские воскресные визиты, новую цель существования, новое увлечение, может быть…