– Ну и что? Все, как в жизни!

– А ты не считаешь, что это несколько преувеличено – «стократные» поцелуи?

– Конечно нет! Он должен был бы еще добавить!

Наш разговор мог бы на этом закончиться. Но Шура был настроен на откровения. Я, сам того не желая, подтолкнул к этому, так как в заключение пробормотал: «В конце концов это не стоит так размазывать в книге!» Он перебил меня:

– Почему бы нет, если это существует! Все прошли через это!

Удивленный такой уверенностью, я спросил прямо:

– Даже ты?

– Ну да, старикан!

И уточнил, подмигнув:

– Раз у тебя этого не было, ты и не знаешь!

Я догадался, что он потерял невинность. Как мог я думать, что у него не было других увлечений, кроме цифр? Позади его черного табло вырисовывались девушки из плоти и крови, и, может быть, даже женщины! Эта мысль отозвалась во мне восхищением и недоверием. Явно Александр не был тем же, что и Шура. И даже не девственником. В шестнадцать с половиной лет он совершил подвиг, который оставлял меня далеко позади него.

– Когда ты это сделал? – спросил я вполголоса, боясь как бы меня не услышали через дверь.

– Две недели назад, – бросил он небрежным тоном.

– С кем?

Александр приложил палец к губам, чтобы показать, что предпочитает хранить секрет. Я продолжал настаивать:

– Дома об этом никто не знает?

– Никто, кроме тебя.

– Ты влюблен?

– Необязательно влюбиться, чтобы начать, – сказал он цинично. – Достаточно иногда залезть в карман.

– Ты заплатил?

– Да… Дружескую цену… Мы были с одноклассниками… У них был адрес, ну и пошли… Отлично повеселились!

Он все еще веселился. Я был потрясен его распутством и завидовал осведомленности. Вспомнилось, что в начале месяца он продал свою коллекцию марок торговцу, державшему лавку под открытым небом в садах на Елисейских полях. И, конечно, на эти деньги расплатился за профессиональные услуги своей первой наставницы. В прошлом году папа тоже расстался с одной вещью, которой особенно дорожил, – большим золотым перстнем с печаткой, привезенным из России. Однако у него был более благовидный мотив. Нужно было оплатить операцию аппендицита, в которой остро нуждался мой брат. Для большей надежности он обратился к русскому хирургу. Одной московской знаменитости, который, чтобы иметь право практиковать во Франции, должен был пересдавать экзамены, как простой студент медицинского факультета. Этот соотечественник – отличный хирург – согласился на оплату в рассрочку. Операцию, естественно, делали под наркозом. Александра, перед тем как разрезать, усыпили при помощи маски с хлороформом. Он ничего не чувствовал. А когда мы всей семьей пришли проведать его в клинику, он все еще не проснулся. Жаловался на тошноту. Мысли его путались. Вспомнив эту первую встречу с ним после того, как он пришел в сознание, я спросил: «Наверное, нечто подобное испытываешь в объятьях женщины?»

Он расхохотался:

– Да что ты! Там возбуждаешься! Хочется повторить! Но это не всегда возможно!

Это откровение разожгло мое любопытство настолько, что я еще спросил:

– Какая она?

– Кто?

– Та, с которой ты испытал удовольствие?.. Она красивая?..

– Увы, нет!

Я был разочарован:

– И несмотря на это?..

– Великолепно!.. Поверь, совсем необязательно, чтобы она была красивой… Она, конечно, не уродина! Но в такие мгновения хватает и этого! Увидишь, когда придет твой черед!..

Я не торопился следовать за ним по этому пути. Мне трудно было представить себе, что мама, сестра, бабушка, м-ль Гортензия Буало, отец, лицейские преподаватели испытывали такие же чувства, о которых с удовольствием рассказывал Александр и радость от которых пытались описать и я, и Никита в «Сыне сатрапа». Весь мир вдруг показался мне населенным животными с человеческими лицами. Я сам был одним из этих животных. Клубком примитивных инстинктов с манерами хорошо воспитанного мальчика. И мне не было от этого стыдно. Я заметил, что то хотел, то совсем не хотел знать об этом больше. Разрываясь между потребностью укрыться в детстве и опасением упустить главное, перечеркивая его, я остановился на том, что сказал себе: единственная возможность для меня быть счастливым – дружить только с мальчиками моего возраста и моего круга.

Александр, вероятно, угадал мою мысль, так как, не сказав ни слова, вернулся к своим подсчетам за черной доской. Сеанс братского воспитания был окончен. Мне вновь было тринадцать, а ему – скоро стукнет семнадцать лет. Наши дороги расходились.

Вернувшись несколько дней спустя на улицу Спонтини, я поделился с Никитой «важным разговором», который состоялся у меня с братом. И признался ему, что, как ни странно, но откровения Александра охладили мой пыл. Может быть, нам надо было бы, сказал я, пройти то же, что и он, посвящение в тайну – лишение невинности, – чтобы писать историю, в которой главное место полагалось занять любви? Это замечание мой друг нашел таким абсурдным, что захлопал по бедрам руками. По его мнению, настоящий писатель – а он нас к таковым и относил! – мог без труда представить себе различные фазы физического удовольствия. Достаточно для этого «вкусить его первые плоды». Заинтригованный, я спросил у него точное значение этого выражения. Как это было со словом «сатрап», Никита обратился к словарю и даже прочитал мне определение. Узнав, что выражение «вкусить первые плоды» означало – отведать первые плоды земли, равно как и иметь первые любовные опыты, я успокоился. И даже, поддавшись уверенности моего «соавтора», признал, что в некоторых случаях воображение выгодно дополняло опыт. Однако, как только перед моими глазами не стало симпатичной физиономии Никиты, мною вновь овладели сомнения.

В течение всей недели мне казалось, что он отдалялся от меня, что мы попали в два противоположных течения, что он незаметно плыл к незнакомым землям, в то время, как я, оставаясь верным берегам моего детства, в центре которого были мои родители, брат и сестра, немного отставал. Мне уже не так не терпелось увидеть Никиту; в то же время по ночам меня неотступно преследовала мысль о неизбежном и необходимом физическом испытании.

Я думал об этом этапе, как о дополнительном экзамене за лицейский курс, который нужно «свалить» во что бы то ни стало, чтобы добраться до статуса настоящего, взрослого, хорошо осведомленного мужчины. Конечно, были в ожидании этого события «приобретения» и «утраты». И такие женщины как Лили, как Ольга исполняли роль экзаменаторов и распределяли дипломы. А пока шло время, мои еженедельные тайные разговоры с Никитой и работа над «Сыном сатрапа» казались мне подготовительными упражнениями, каникулярными заданиями, чем-то вроде дополнительных уроков в ожидании «великого дня». Случалось, ночью мне грезились необычные видения. Я видел во сне обнаженных женщин, танцевал, прижавшись телом к телу, с незнакомками, которые дарили мне настоящие, пленительные ласки.

Чтобы не скучать, когда оставался один, я часто представлял себе репродукции картин, которые когда-то видел в старых номерах «Иллюстраций».

Нимф, дарящих свои груди какому-то олимпийскому богу; поднятые зады, забавные пупки, соблазнительные подмышки – я рассматривал все эти прелести в мельчайших деталях. Предпочтение в этом гареме из произведений живописи отдавалось «Рождению Венеры» Боттичелли. Я любил это обнаженное, целомудренное, нежное создание. Она стояла на огромной раковине, одной рукой прикрывала грудь, в то время как другой, стыдливо положенной на промежность, и рекою длинных волос скрывала благословенное место всех мужских вожделенных мечтаний. Однако странная вещь – еще больше, чем эти откровенно обнаженные прелести, мое воображение возбуждали воспоминания о фразах, замеченных во время чтения. Закрыв глаза, я иногда рассказывал какое-нибудь стихотворение Расина, и этого было достаточно для того, чтобы меня воспламенить. Представляя женщину «в простом явлении красоты, только что проснувшуюся», я, казалось, приподнимал простыню и видел тело – томную, влажную, лучезарную плоть. Разве не было это доказательством магической власти слов над сознанием читателя? Разве не должен я был признать эту очевидную истину, чтобы продолжить писать «Сына сатрапа»? Что же касается лучшего средства избавиться от назойливых, сладострастных мыслей, которые меня иногда приятно возбуждали, то оно было простым – достаточно было настойчиво подумать о сестре. Результат был столь мгновенным, как если бы я выливал ведро воды на пылающий костер. Мои миражи рассеивались, желание угасало, я вновь становился самим собой. И, успокоенный, опустошенный, ждал ближайшего визита к Никите, который, думалось мне, был для моих лет истиной в последней инстанции.