Не будучи чувствительным к таинству смерти, он видел в человеческом теле только интересующий его механизм. Ему доставляло удовольствие изучать человека со скальпелем в руке. Во время своего пребывания в Голландии он не расставался со своей маленькой сумочкой. Сотрудники госпиталей Санкт-Петербурга получили приказ от царя сообщать ему о всех хороших больных, поступающих на операцию. Большую часть времени он присутствовал при хирургическом вмешательстве и объяснял различные этапы операции. Часто он брал в руки скальпель, и тогда ни один врач не осмеливался критиковать его действия. Он освободил таким образом от двадцати литров воды супругу негоцианта Борста, которая страдала водянкой. И очень гордился своим результатом. Но через четыре дня его пациентка умерла. Взбешенный так, как будто она его ослушалась, он приказал сделать вскрытие для установления причин смерти в его присутствии, чтобы снять с себя все обвинения перед докторами. Само собой, никто и не думал обвинять царя в этой смерти. Вдовец Борст благодарил Петра со слезами на глазах и просил Его Величество присутствовать на похоронах. Также, если верить Долгорукому, Петр лично участвовал на вскрытии тела царицы Марфы Апраксиной, вдовы Федора III, умершей от несварения желудка, чтобы выяснить, была ли она в свои пятьдесят два года девственницей, как говорили при дворе.
Менее драматичные последствия имело вмешательство царя в лечение зубов своего окружения. Его страсть к врачеванию зубов только усилилась со временем. Он не пропускал случая заглянуть в больной рот своих близких и придворных. Щека, вспухшая от флюса, радовала его. Он преследовал того, кто отказывался удалить больной зуб. Его знаменитая сумочка с вырванными зубами раздувалась с каждым годом, как кошелек скупца. Эта сумочка до сих пор хранится в Санкт-Петербурге.
Берущийся за все, он хотел охватить все области человеческих знаний, не имея ни времени, ни терпения их углубить. Он увлекался деталями и не придавал значения главным вещам. Абстрактные концепции сбивали его с толку. Своего рода интеллектуальная близорукость постоянно склоняла его к очень мелкому. Однако это бесконечное множество порывов рождало в конце концов направление движения. Так был создан Санкт-Петербург: из хаотических действий вначале вырос красивейший город, необдуманно начатая война закончилась присоединением желаемых территорий. Его интересовали одновременно совершенно разные вопросы, неравнозначные по срочности и важности. В его голове роились мысли, которые он не успевал записывать. Он всегда носил с собой записные дощечки, которые вынимал из кармана и покрывал иероглифами. Когда место на дощечке заканчивалось, он хватал первый попавшийся документ и делал на нем пометки. На полях рапорта о проекте учреждения академии в Санкт-Петербурге он нацарапал несколько строчек: «Надо отправить Румянцева на Украину с приказом поменять быков, которых они могут предоставить от своей области, на овец и баранов и отправить кого-нибудь за границу, поучиться, как ухаживать за этими животными, как их стричь и как обрабатывать шерсть».[78] В одном из писем к Апраксину в сентябре 1706 года он дает одновременно инструкции по идущей военной кампании, по переводу некоторых книг с латыни и о дрессировке пары молодых собачек, которых надо научить прыгать через палку, снимать шапку с хозяина, приносить предметы… Он перескакивает от одной темы к другой, как мячик: реорганизация армии и запрет на дубовые гробы, построение флотилии и рецепт холодца из требухи, охота на кита и появление пятен на солнце, переговоры о переуступке Шлезвига с герцогом Голштинским и поиски уродцев для Кунсткамеры. Он все время так торопился, что его письма в большинстве своем напоминают короткие, едва читаемые записки. Многие слова не дописаны, и приходится догадываться по смыслу. Так например, он писал Меншикову: «Mei her Brude un Kamara», что означало «Mein Herr Bruder und Kamarad» (мой брат и товарищ). Даже подпись царя и та была сокращена.
Еще одной необычной чертой царя была его способность работать по четырнадцать часов в день, как утверждали его близкие. «Он был неутомим в делах, – писал Кампредон, – он вникал и разбирался во всем лучше своих министров; он присутствовал на всех их обсуждениях». Он никогда не занимался пустыми размышлениями. Его мозг отказывался прокручивать впустую мысли, исключительно для интеллектуальной гимнастики. За каждой мыслью должно было следовать действие. Однако этот человек действия, который насмехался над суевериями, имел слабость верить в сны. Он их так скрупулезно записывал, как если бы речь шла о физических феноменах. Он видел себя поднимающимся по веревке на огромную башню, которая заканчивалась двуглавым орлом, или хватающим большого визиря, вручающего ему свою саблю, или сражающимся с тиграми до того момента, когда четыре призрака в белых одеждах разгоняют их. Последний сон укрепил его воинственные настроения. Он испытывал также некоторое отвращение, которое было удивительно для человека такого сурового морального духа. Он не мог переносить вида тараканов, увидев это насекомое, готов был упасть в обморок. Думая, что доставит царю удовольствие, один из офицеров показал ему насекомое, которое он раздавил. Петр побледнел, обрушил на несчастного несколько ударов своей дубины и убежал.
В вопросах религии он проявлял смущение и непоследовательность. Традиционное почтение, которое внушалось ему матерью, Натальей Кирилловной, основательно укоренилось в его сознании. Он верил в Бога, сотворившего мир, в свою избранность на Руси, считал, что любое ослушание царя – это преступление по отношению к христианской вере, и призывал служить святому кресту, чтобы победить «мусульманских дьяволов». Все его победы отмечались хвалебными песнопениями, которые продолжались по пять часов. Никогда он не отправлялся в кампанию, не взяв с собой изображения лика Спасителя, которое считал залогом своей жизни. Он охотно повторял: «Тот, кто забыл Бога и не соблюдает его заповеди, работает без результата и не получит благословения Небесного» или «Господь превыше всех». Следуя примеру предков, он участвовал во всех праздничных церковных богослужениях. Он пел с певчими с уверенностью регента, причащался, дискутировал со священниками в вопросах о теологии, наказывал штрафами верующих, которые болтали или дремали во время службы. Но спустя несколько часов после службы организовывал оргии и предавался самым низким инстинктам. Петр обнародовал суровые наказания для тех, кто хулил Церковь. Но сам придумывал богохульные церемонии вокруг князя-папы и веселился, насмехаясь над символами церковного культа. Он обязал верующих исповедоваться по меньшей мере один раз в год под угрозой передачи ослушавшихся в суд. Но сам никогда не говорил о мучивших его угрызениях совести. Все происходило так, будто между Богом и ним существовало особое соглашение, которое давало ему право на все, что происходило на земле, и налагало на него полную ответственность перед Небесами. Все, что он делал, оправдывалось его положением царя. Его не могли застать врасплох слова о том, что он не является верующим христианином. Он заявлял: «Я хотел бы, чтобы народ занимался не только соблюдением постов, битьем поклонов, свечами и ладаном, но чтобы, веря в Бога, он понимал, что такое вера, надежда и любовь».[79] Однако любовь была именно тем понятием, которого ему не хватало. Он любил свою страну, но не любил своего ближнего.
По отношению к другим религиям Петр демонстрировал большую лояльность. Он с интересом окружал себя кальвинистами и лютеранами, затевал с ними догматические споры, где его православие сильно хромало, и благоговейно выслушивал заведомо еретические проповеди. Он охотно заходил в протестантские храмы. Отдельным указом в 1702 году он гарантировал иноземцам свободу осуществлять отправления их культов. Но опасался католиков, которые были под большим влиянием папы. Приняв иезуитов и попрощавшись с ними, он скажет, что осведомлен об их учености и знает, что они используют свои знания только в пользу папы, чтобы получить некоторую власть над государями. Иезуитов в России заменили капуцины. Затем и капуцины показались царю подозрительными, и он доверил управление католическими церквями монахам ордена Святого Франциска. Еще больше он остерегался евреев и ни под каким видом не желал дозволить им пребывание в своем государстве. «Еще не время открывать империю для этих людей!» – говорил он. Но его вице-канцлер Шафиров был крещеным евреем. Среди приближенных царя были евреи Мейер и Лупе, оба имеющие иудейские корни. Они служили посредниками при различных финансовых операциях царя. Прежде всего Петр был человеком практичным. Главным для него было не происхождение человека, но его способности к службе. Вообще он опасался правил. Так, например, много раз встречая Лейбница во время своих путешествий, он наградил его титулом «интимного советника», но не дал реализовать его огромные прожекты. Этот философ, казалось, парил в облаках, в то время как ему надо было чувствовать землю под ногами. «У нас общее происхождение, Ваше Величество, – говорил царю Лейбниц. – Мы оба славяне, мы оба принадлежим к той расе, судьбы которой никто еще не может предугадать, и оба мы инициаторы поколений будущего века». Такое самодовольство раздражало Петра. Он почти всегда оставался равнодушным к сиянию этого обширного ума и, по-видимому, никак не мог найти с ним точку соприкосновения. А он считал, что умеет судить людей. Часто, чтобы обнаружить замыслы одного из своих приближенных, он хватал того за волосы, запрокидывал ему голову и смотрел в глаза инквизиторским взглядом.
