«У нас не было полной доверенности к Гоголю. Скрытность его характера, неожиданный отъезд из Москвы, без предварительного совета с нами, печатанье своих сочинений в Петербурге, поручение такого важного дела человеку, совершенно не опытному (Н. Я. Прокоповичу), тогда как Шевырев соединял в себе все условия, нужные для издателя, не говоря уже о горячей и преданной дружбе; наконец, свидание Гоголя в Петербурге с людьми нам противными, о которых он думал одинаково с нами (как то с Белинским, Полевым и Краевским), все это вместе поселило некоторое недоверие даже в Шевыреве и во мне; Погодин же видел во всем этом только доказательство своему убеждению, что Гоголь человек неискренний, что ему верить нельзя».[342]

В течение недели Гоголь уладил все свои дела в Петербурге. Ежедневное наблюдение за изданием он поручил Н. Я. Прокоповичу, которого наделил очень широкими полномочиями, доверив ему даже работу с корректурными листами. Сам он не мог тратить время на подобные мелочи. Накануне своего отъезда он написал два письма: одно – госпоже Погодиной (а не самому Погодину!), заверяя ее в своей преданности, в которой она не должна сомневаться – ведь «женское сердце в меньшей степени склонно к скептицизму и недоверию, чем мужское»;[343] другое – Аксакову, чтобы рассказать ему о последних шагах, предпринятых им в Петербурге, и заверить его, что он уезжает с высоко поднятой головой, с сознанием своей правоты:

«Все четыре тома к октябрю выйдут непременно. Экземпляр „Мертвых душ“ еще не поднесен царю. Все это уже будет сделано по моем отъезде. Обнимаю вас несколько раз. Крепки и сильны будьте душой! Ибо крепость и сила почиет в душе пишущего сии строки, а между любящими душами все передается и сообщается от одной к другой, и потому сила отделится от меня несомненно в вашу душу. Верующие во светлое увидят светлое, темное существует только для неверующих».[344]

На следующий день, 5 июня 1842 г., Гоголь снова паковал чемоданы. С Россией было покончено, и с первым томом «Мертвых душ» тоже. За границей он найдет свою настоящую родину. Родину, которую видишь духовным взором.

Нет другого произведения, над которым бы Гоголь работал с такой страстью, такой мукой, в которое он вложил бы столько надежд, как «Мертвые души». Как-то быстро забавная история об этом шельмеце, скупающем по дешевке души умерших мужиков, чтобы заложить их затем, как живых крепостных, в Земельный кредит, воодушевила его, раззадорила воображение. Он принялся за работу с восторгом, не думая о том, насколько растянется этот труд и куда заведет его идея.

«Пушкин находил, что сюжет „Мертвых душ“ хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров, – напишет он в своей „Авторской исповеди“. – Я начал было писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, что такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект, исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был перемешать с трогательными».

Так, по своему собственному признанию, Гоголь сначала видит в Чичикове лишь забавный персонаж, а в погоне за мертвыми душами лишь легкую возможность ввести читателя в дома нескольких мелкопоместных дворян, показав их характеры в карикатурном виде. Это типичный плутовской роман, прославленным образчиком которого является «Жиль Блаз» Лесажа и чьи художественные приемы были использованы некоторыми русскими писателями начала века, в частности Ф. В. Булгариным, чей роман «Иван Выжигин» имел оглушительный успех. Гоголь, разумеется, не забыл «Дон Кихота» Сервантеса, еще один авантюрный роман, или «Илиаду» и «Одиссею». Эти великие произведения вдохновляют на творческий подвиг. Чем больше он размышляет над сюжетом романа, тем большую глубину он в нем находит. И он мечтает сам написать поэму, эпопею. Эпопею о серости и скудости провинциального быта, поскольку действие, разумеется, должно происходить в провинции. Но о провинции сам Гоголь знает так мало! Ведь с девятнадцати лет он живет в Петербурге, в Москве, за границей. Он знает уездные русские города так, как их может знать путешественник, остановившийся на несколько часов в гостинице, на постоялом дворе. А однообразную русскую равнину он видел, главным образом, из окон дилижанса. И все же рассказы других людей, наложившиеся на беглые личные впечатления, позволяют ему ярко представить себе этот мир мелкопоместного дворянства и мелкого чиновничества, с которым он почти не сталкивался.

Уже в «Ревизоре» он отобразил один из этих сонных городков, утопающих в грязи. В «Мертвых душах» мы снова видим тот же привычный фон, то же серое небо, тех же людишек, обреченных на лень и безделье, тщеславных, лживых, заросших грязью, закоренелых взяточников. Как и в «Ревизоре», это тихое болото внезапно всколыхнуло появление какой-то никому не известной, таинственной личности, которая прибыла вроде бы из туманной и далекой столицы. В первом случае это был Хлестаков, во втором – Чичиков. Но в «Ревизоре», вследствие театральных условностей, все действующие лица комедии сами приходили к Хлестакову, тогда как в «Мертвых душах» сам Чичиков приезжает поочередно ко всем главным героям романа. А кто же такой этот самый Чичиков, чье имя растягивается, словно спираль пружины, что же, собственно говоря, он собой представляет?

Это самозванец, как и Хлестаков, поскольку он без конца лжет своему окружению. Но ложь Хлестакову давалась легко, она была абсурдной и пьянящей. Чичиков же лжет осмотрительно, основательно, для достижения практических целей. Автор внезапно обнаруживает, что эти сделки, эти темные делишки с мертвыми душами, которые он сначала полагал простым предлогом для явления Чичикова дома у действующих лиц, на самом деле приводят к опасным философским выводам. Не является ли извращенным гротеском сама идея приобретать людей, которых больше нет в живых, и временно возвращать их к жизни, хотя бы в глазах чиновников? А тот, кто занимается этим странным оживлением мертвецов, не является ли он чем-то похуже простого фальсификатора? Если бы Чичиков ограничился тем, что покупал живых крепостных, обводя продавцов вокруг пальца, он был бы самым обычным мошенником. Но, покупая мертвых крепостных, он добавляет к своему жульничеству оттенок фантасмагории. На этот раз, почти независимо от воли автора, не характер героя диктует действие романа, но, наоборот, действие придает характеру героя необычные черты. Гоголь чувствует запах серы. Он напишет Шевыреву: «Уж с давних пор только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся бы вволю человек над чертом».[345]

Все же, если он и думает о дьяволе, создавая Чичикова, то это – дьявол очень своеобразный – второстепенный чертик, бес пошлости, скаредности и уюта, отнюдь не люцифер в адском пламени, специализирующийся на ужасных преступлениях и все отрицающий мастер противоречия. Это всего лишь его посланник, трудолюбивый, чистенький и заурядный, «черт во фраке», который жив мелкими сделками, компромиссами, бездарной ложью и пошлым враньем. Этот демон не имеет дела с какими-то исключительными людьми. Он не интересуется ни святыми, ни убийцами. Его клиентура – не избранные представители рода человеческого, но кто попало. И с ними он быстро находит общий язык. Его внешний вид внушает доверие. Его речь – совершенно такая, как следует. Он абсолютно «такой же, как все». И потому он не вызывает подозрений.

Впрочем, он, в отличие от настоящего черта, искушает смертных не ради удовольствия погубить их душу, но для того, чтобы извлечь некую личную выгоду из своих коммерческих сделок с ними. Эти земные заботы свидетельствуют о принадлежности Чичикова к роду человеческому. Воплотившись в человека, он принял бремя всех ограничений, налагаемых плотью, но и получил доступ ко всем наслаждениям. Он одновременно и человек, и дьявол. Дьявол, поскольку он воплощает все, что есть самого низкого в человеке. Дьяволочеловек, подобно тому, как Христос является Богочеловеком. Подобно художнику А. А. Иванову, который в течение многих лет писал явление Христа народу, Гоголь в течение многих лет писал явление дьявола народу. Дьявола абсолютно заурядного. Чичиков, – говорит он, – «не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод». Сразу после того, как он поселился в гостинице губернского города N, он отправляется с визитом ко всем городским сановникам. Своими приятными манерами он тотчас же всех очаровал. Искусно подлаживаясь к своим собеседникам, он сумел для каждого найти такие слова и обороты, что каждый чувствовал себя польщенным, и ни у кого не возникало никаких подозрений.