Хоть бы эпидемия революции ограничилась Францией! С приближением старости Екатерина ничего так не боится, как распространения в России этих либеральных идей, которыми когда-то она и сама вроде бы увлекалась. Грозный бунт Пугачева показал, что русский народ так же способен к насилию, как и французский, а посему она не терпит в стране никакого общественного движения, которое могло бы поколебать стабильность общества или просто нарушить спокойствие умов. Как страж порядка, она с железной суровостью преследует тех верноподданных, которые, по ее мнению, могут впасть в «якобинство». Даже прежние ее друзья выходят из милости, если хоть чуточку уклоняются «влево». Когда-то она приблизила к себе публициста, издателя и просветителя Новикова и даже анонимно сотрудничала в его газете «Живописец», но теперь она недовольна им за то, что он слишком рьяно защищает крепостных и даже стал франкмасоном. Вначале это движение в России было совершенно лояльно к правительству. Но очень скоро в нем развилась мистическая тенденция «озаренности», что вызвало беспокойство Екатерины, она усмотрела в этом первое покушение на ее верховную власть. Наделенная позитивистским умом, она считает, что появление сект вне лона церкви может посеять смущение в темных народных массах, легко приходящих в возбуждение. Говорят, что Новиков и его сторонники планируют использовать склонность Павла к «мартинистским» теориям; великому князю даже предложили быть магистром ордена франкмасонов в Москве. Так не бывать этому! Лучшая формула: одно отечество, одна вера, один монарх. Хватит, нагляделись на то, куда привели французские философы свою несчастную страну! Пока жива Екатерина, русские философы не смогут заниматься пророчествами в ложах, салонах или на улицах. В 1792 году Новикова арестовывают; дело его ведут с исключительной суровостью; Екатерина лично диктует вопросы, которые судьи будут задавать обвиняемому. Приговор суров: пятнадцать лет заключения в Шлиссельбургской крепости; сожжение книг подрывного характера; закрытие всех масонских лож в России. За много лет до того в своем дневнике «Всякая Всячина» императрица писала: «Мы хотим ходить по земле, а не летать по воздуху и тем более – не карабкаться на небо». «К тому же, – добавляет она, – мы не любим меланхолическую писанину».

С такой же строгостью к гуманистским иллюзиям относится она к опубликованию Радищевым книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Это произведение, сочетающее в себе черты документа и памфлета, рассказа и раздумий, направлено против ужасов крепостничества и призывает к немедленному освобождению крестьян щедрым жестом правительства. Бог знает, как могла Екатерина когда-то мечтать освободить мужиков! Но пока царствовала, она поняла, как опасно вдруг оставить этот народ, привыкший к рабству, на краю сияющей бездны независимости. Веками был он лишен чувства ответственности и всякой инициативы, так не впадет ли он в безумство от одного только провозглашения освобождения? Не пожалеет ли он о той защите, которой была для него власть всемогущего хозяина-крепостника? Во всяком случае, надо исподволь готовить и барина и крестьянина к предстоящему изменению отношений между ними. Книга Радищева вышла слишком рано. Чтение ее может взбудоражить незрелые умы, коих так много на Руси. Одним словом, считает Екатерина, автор уже самим талантом своим «опаснее Пугачева». Приговоренный к смерти, Радищев царской милостью прощен и высылается на десять лет в Сибирь.

Что касается Княжнина, автора двух нашумевших комедий, «Хвастун» и «Чудаки», то гнев императрицы обрушился на него уже после его кончины. Княгиня Дашкова, президент Российской академии, опубликовала посмертно трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Екатерина, прочитав ее, находит в ней республиканский душок и велит арестовать и уничтожить весь тираж брошюры. Узнав об этом, княгиня Дашкова восклицает в присутствии царицы: «А что мне за беда, Ваше величество, если рука палача и бросит книги в огонь? Краснеть-то не мне придется!» Такое предупреждение нисколько не убавило решительности Екатерины. Тираж был уничтожен. Пепел «Вадима Новгородского» развеян по ветру. После такого позора княгиня Дашкова демонстративно подает в отставку со своей академической должности и решает покинуть Санкт-Петербург и обосноваться в Москве. Но перед отъездом просит у Екатерины прощальную аудиенцию. Ведь они – старинные подруги! Ее величество, прежде чем принять визитершу, заставляет ее ждать целый час в приемной. Наконец обе остались с глазу на глаз. Пока княгиня Дашкова молча отвешивает глубокий поклон, она сухо говорит ей: «Счастливого пути, мадам». Больше ни слова не вытянула из нее бывшая подруга. Но другим Екатерина объяснит свою строгость в части цензуры. «Театр – это школа для нации, – скажет она. – Он обязательно должен быть под моим наблюдением; я первый учитель в этой школе, ибо первый мой долг перед Господом – отвечать за нравы моего народа».[156]

А в целом, будучи заинтересованной и по собственным наклонностям, и по должности, в расцвете русской литературы, она проявляет властность, окрашенную презрением, по отношению к писательской братии. Горячая поклонница французской и немецкой культур, она видит спасение культуры своей страны только в подражании западным образцам. Во время ее царствования мало известных имен добавилось к знаменитостям времен Елизаветы, таким, как Ломоносов, основатель русского литературного языка, умерший в 1765 году, Сумароков, умерший в 1777 году, автор басен, сатирических стихов и театральных пьес, вдохновленных Расином и Вольтером. Есть, конечно, придворный поэт Державин, автор бурно лирических произведений, но его длиннющая поэма «Фелица» не более чем заказное произведение, где панегирик императрице соседствует с критикой окружающих ее придворных. Со временем Державин опустится до того, что станет воспевать Платона Зубова. Есть еще Херасков, он подражает французам, особенно Вольтеру, зарифмовав «Россияду»; Богданович пытается украсить свою «Душеньку» чертами, заимствованными у Лафонтена в его романе «Любовь Психеи и Купидона». Гораздо оригинальнее Фонвизин, прозванный русским Мольером; он высмеял в комедии «Бригадир» московских галломанов вроде Троеглуповых,[157] а в «Недоросле» заклеймил праздную и грубую жизнь русских помещиков. Главная идея этого последнего произведения: русское общество не выживет, если не возвысит свою душу и не отточит ум. Вполне «екатерининская» концепция. Однако Фонвизину пришлось бороться с цензурой, которая первоначально запретила представлять комедию. Вмешался великий князь Павел. «Недоросль» была поставлена и имела огромный успех. Но после нее Фонвизин ничего значительного не написал. В возрасте сорока восьми лет он умирает от тяжелой болезни. На Екатерину эта смерть производит меньшее впечатление, чем кончина Вольтера или Дидро. Всех этих русских писателей она почитает за подмастерьев. По-видимому, не разгадала она нарождающийся гений Карамзина, чьи «Письма русского путешественника» и сентиментальные рассказы уже восхищают многих читателей, не замечает она и восхитительные опыты Крылова, начинающего в жанре сатирических эссе и достигшего совершенства в жанре басен.

Императрица не доверяет также и русским архитекторам. У нее «мания строить», она уверяет, что никогда никакое землетрясение не разрушит столько зданий, сколько возведено по ее приказанию. Она с увлечением возводит дворцы, украшающие Санкт-Петербург и его окрестности. В столице при ней построен Малый Эрмитаж, Смольный институт, великолепный фасад Академии художеств, Мраморный дворец и Таврический дворец, предназначавшийся Потемкину, перестраивается старая Троицкая церковь. В Гатчине она возводит Большой дворец; в Петергофе расширяет дворец Петра Великого, сохраняя при этом его версальский стиль; в Царском Селе вносит множество усовершенствований и возводит Александровский дворец. Большинство этих зданий построено по проектам итальянских или французских архитекторов. Из русских можно упомянуть лишь Старова, Баженова, Казакова… Во всяком случае, стиль ее строений никак нельзя назвать национальным; не учитывая ни местного климата, ни окружающей среды, он полностью копирует итальянскую и французскую школы. Иван III в XVI веке приглашал в Москву архитекторов из Болоньи и Милана, но требовал от них оригинального замысла, отвечающего русской традиции; Екатерина же, идя по стопам Петра Великого, перенесла на берега Невы здания, великолепные сами по себе, но созданные для других горизонтов.