– О чем вы задумались? – спросила Беатриса.
Он еще не притронулся к фаршированному омару.
– Я думал о Рауле.
С просторов Атлантики задул свежий ветер. Замок Морро по ту сторону бухты высился как океанское судно, прибитое к берегу штормом.
– Вы за него беспокоитесь?
– Конечно, беспокоюсь.
Если Рауль вылетит в полночь, он сядет в Сантьяго для заправки как раз перед рассветом; там у него свои ребята: ведь в провинции Орьенте каждый – мятежник в душе. Потом, как только рассветет и можно будет снимать – но еще до появления в воздухе патрульных самолетов, – он полетит в разведку над горами и лесами.
– А у него сейчас нет запоя?
– Обещал, что пить не будет. Впрочем, кто его знает.
– Бедняга Рауль.
– Бедняга Рауль.
– Жизнь его не баловала. Вам следовало познакомить его с Тересой.
Он кинул на нее испытующий взгляд, но, судя по всему, она была занята омаром.
– Хороша конспирация!
– А ну ее к черту, вашу конспирацию!
После ужина они пошли домой по Авенида де Масео, держась подальше от моря. В эту дождливую, ветреную ночь здесь было мало прохожих и еще меньше автомобилей. Валы набегали и разбивались о дамбу. Брызги перелетали через широкую дорогу, где днем в четыре ряда шли машины, и падали дождем у подножия изрытых солью и ветром колонн. Тучи неслись с востока; Уормолд подумал, что и его, как эти камни Гаваны, разъедает ветер времени. Пятнадцать лет – немалый срок.
– Может быть, один из огоньков вон там, наверху, – это он, – произнес Уормолд. – Как ему, должно быть, одиноко.
– Ну, это литература, – сказала она.
Он остановился как вкопанный под одной из колонн и бросил на нее тревожный взгляд.
– Что вы сказали?
– Да ничего. Иногда мне кажется, что вы смотрите на ваших агентов как на марионеток или героев романа. Но ведь там наверху живой человек, верно?
– Вы плохо обо мне думаете.
– Простите. Я не хотела вас обидеть. Расскажите о ком-нибудь, кто вам по-настоящему дорог. О вашей жене. Расскажите о ней.
– Она была красивая.
– Вы по ней скучаете?
– Конечно. Когда ее вспоминаю.
– А я не скучаю по Питеру.
– Кто это?
– Мой муж. Человек из ЮНЕСКО.
– Значит, вам повезло. Вы свободны. – Он взглянул на часы, на небо. – Сейчас он должен быть над Матансасом. Если все благополучно.
– Это вы ему дали маршрут?
– Что вы, он сам выбирает свой путь.
– А свою смерть?
Его снова что-то испугало в ее тоне – какая-то враждебность. Неужели она его подозревает? Он ускорил шаг. Они миновали бар «Кармен» и «Ча-ча-клуб» с крикливыми вывесками, намалеванными на ветхих ставнях старинного фасада. Из полумрака выглядывали красивые лица – карие глаза и темные волосы испанок, желтая кожа метисок; они стояли, лениво прислонясь к решетке, тщетно поджидая, не появится ли на залитой солеными брызгами улице хоть одна живая душа. Жить в Гаване – это жить на огромной фабрике, где беспрерывным потоком выпускают женскую красоту. Но Уормолд не хотел никакой красоты. Он дошел до фонаря, остановился и прямо посмотрел в ее правдивые, ясные глаза. Он хотел правды.
– Куда мы идем? – спросил он.
– Разве вы не знаете? Разве все не решено заранее, так же как полет Рауля?
– Я просто гуляю.
– А вам не хочется посидеть у рации? Руди дежурит.
– Ничего нового не будет до самого рассвета.
– А что, ночное сообщение о гибели самолета над Сантьяго у вас не предусмотрено?
Губы его пересохли от соли и тревоги. Она обо всем догадалась. Значит, она донесет Готорну. Что сделают тогда «они»? У них не было законных способов расправиться с ним, но они могли помешать ему вернуться в Англию. Он подумал: теперь она улетит следующим самолетом, все войдет в прежнюю колею, и так будет даже лучше; ведь жизнь его принадлежит Милли.
– Не понимаю, что вы хотите сказать, – пробормотал он.
Большая волна разбилась о дамбу и выросла над набережной, как рождественская елка, покрытая пластмассовым инеем. Потом она исчезла, и другая елка выросла возле «Насьоналя».
– Вы сегодня весь вечер какая-то странная, – сказал он. Незачем тянуть: если игра все равно подходит к концу, лучше положить карты на стол. – На что вы намекаете?
– Значит, не будет аварии на аэродроме... или в пути?
– Как я могу это знать?
– А у вас весь вечер такой тон, будто вам все известно заранее. Вы говорите о нем не так, как говорят о живом человеке. Вы сочиняли ему эпитафию, как плохой писатель, выдумывающий эффектную развязку.
Ветер с силой толкнул их друг к другу. Она сказала:
– Неужели вам не надоело подвергать людей опасности? Ради чего? Ради игры в духе «Бойз оун пейпер»? [английский журнал для юношества, печатающий детективные романы]
– Вы ведь тоже играете в эту игру.
– Я не верю в нее, как верит Готорн. – Она добавила с яростью. – Лучше быть последним жуликом, чем дураком или желторотым птенцом. Зачем вам все это нужно? Разве вас не кормят ваши пылесосы?
– Нет. У меня есть Милли.
– А что бы с вами было, если бы не появился Готорн?
Он сделал слабую попытку отшутиться:
– Пришлось бы, наверно, жениться на богатой.
– А вы могли бы еще раз жениться? – Она твердо решила продолжать серьезный разговор.
– Право не знаю, – сказал он. – Ведь Милли не считала бы второй брак законным. А я не могу рисковать уважением дочери. А что, если нам пойти домой и посидеть у рации?
– Но вы же сами сказали, что не ждете никаких сообщений.
– Не раньше, чем через три часа, – уклончиво ответил он. – Вероятно, он будет радировать перед посадкой.
Как ни странно, ему и самому все это начинало действовать на нервы. Словно он и вправду ждал какой-то вести от взбудораженного ветром неба.
Она сказала:
– Вы даете мне слово, что ничего не подстроили?
Он промолчал, и они повернули назад к темному дворцу президента, где со времени последнего покушения президент уже больше не ночевал; навстречу им, опустив голову, чтобы спрятать лицо от брызг, шел доктор Гассельбахер. Он, видно, побывал в «Чудо-баре» и теперь брел домой.
– Доктор Гассельбахер! – окликнул его Уормолд.
Старик посмотрел на него. На миг Уормолду показалось, что он сейчас от них убежит.
– Что случилось, Гассельбахер?
– Ах, это вы, мистер Уормолд. А я как раз о вас думал. Легок черт на помине... – он пробовал шутить, но Уормолд готов был поклясться, что доктору и в самом деле померещилась нечистая сила.
– Вы знакомы с моим секретарем, миссис Северн?
– Как же, как же. День рождения Милли, сифон... Что это вы делаете тут так поздно, мистер Уормолд?
– Мы ходили ужинать... гуляли... А вы?
– Я тоже.
Из необъятного, беспокойного неба донесся судорожный рокот мотора; он усиливался, замирал, потом слился с шумом ветра и моря.
– Самолет из Сантьяго, – заметил Гассельбахер. – Но почему так поздно? В Орьенте, наверно, плохая погода.
– К вам кто-нибудь должен прийти? – спросил Уормолд.
– Нет. Нет. Надеюсь, никто не придет. А вы не заглянете ко мне с миссис Северн выпить по рюмке?
...Насилие похозяйничало в этих комнатах, но теперь картины висели на прежних местах, стулья из металлических трубок чопорно выстроились по стенам, как стеснительные гости. Квартира была обряжена, будто покойник в ожидании похорон. Доктор Гассельбахер разлил виски.
– Как хорошо, что мистер Уормолд завел себе секретаря, – сказал он. – А ведь помнится, еще недавно вы места себе не находили от беспокойства. Дела у вас шли неважно. Эта новая модель пылесоса...
– Все меняется.
Впервые он заметил фотографию молодого доктора Гассельбахера в офицерской форме времен первой мировой войны; может быть, эту карточку сорвали со стены громилы.
– Я не знал, что вы служили в армии, Гассельбахер.
– Когда началась война, я бросил свои занятия медициной. Показалось очень уж глупым лечить людей, чтобы их поскорее убили. Надо лечить, чтобы люди жили подольше.
