Рыская по Интернету в поисках не помню уже чего, набрел я однажды на какой-то текст Геннадия Хазанова. Того самого «из кулинарного техникума», потешавшего в 80-х всю страну рассказами и пародиями, иногда и впрямь остроумными. В тот раз я искал вовсе не Хазанова, поэтому собрался уже закрыть нечаянную страничку, но вдруг споткнулся на одной фразе из первого абзаца. В этой фразе Геннадий сообщал нам о своем давнем неприятном открытии. Едва ли не с первых лет жизни ему пришлось осознать, что для окружающих он человек не первого сорта. Если я правильно понял следующие его фразы, это сознание прилично отравляло его дальнейшую жизнь, в которой он должен был настойчиво отстаивать свою сортность.

Мы знаем, что первосортность Геннадия вполне им доказана. Я не смею утверждать, что буквально все номера Хазанова нравятся поголовно всем зрителям, но некоторые из его выступлений безусловно нравились многим. Я сам потому и зацепился за эту фразу, что никак не предполагал в успешном эстрадном артисте такой обиды на ту свою жизнь. Да, забыл сказать, главной причиной ущемленности артиста было, оказывается, его еврейское происхождение, бестактно отмеченное какой-то взрослой тетей. А также в дальнейшем систематически отмечаемое разными тетями, дядями, мальчиками и девочками.

Я с Геннадием жил в одной стране. И вот ведь случай, тоже имел (и по сей день имею) еврейское происхождение.

Хотя лишь наполовину. Звучная фамилия моего отца — Розенвассер — не оставляла у окружающих никаких сомнений в моей еврейскости. Матушкины глаза и курносый нос достались старшему брату, так что и по чертам лица при желании меня нетрудно отнести к семитам. И, конечно же, всякие бестактные дяди, тети и дети тоже иногда ранили мое детское самолюбие разными репликами по моему адресу. Порою имелось в виду именно мое «еврейство».

Тонкая детская душа находит много поводов для переживаний. Однако, рядом обычно есть взрослые, которые ведь не только бестактно ранят ребенка, но и бескорыстно дарят ему покровительство своей силы и мудрости. Так вышло, что самые разные взрослые разных национальностей давали мне один хороший совет по поводу моих детских обид: «не обращай внимания на дурака». Я и не обращал.

Не знаю, как там у Геннадия, а у меня был (и сейчас есть) большой повод для страданий помимо еврейства. Я родился с неважным зрением и, что горше всего — здорово косоглазым. Так что сверстники, желающие нанести мне оскорбление, могли с очевидностью выбирать между словами «жид» и «косой». К чести их должен сказать, что во время наших ссор подавляющее большинство оппонентов предпочитали не первое, а многие и не второе. Зато сам я, хотя и ощущал себя с пеленок интернационалистом, было дело, обзывал нашего Равиля монголо-татаром. Мне и сейчас до покраснения ушей стыдно вспоминать его детские слезы. Жизнь развела, не успел попросить прощения.

Само по себе косоглазие жить-таки мне не помогало, особенно в юности, когда так важно нравиться девушкам и так мало значат советы взрослых. Но тут, полагаю, у каждого юноши найдется свой больной вопрос, Любили меня и моя страна, и девушки. По-доброму относились едва ли не все люди, с кем конкретно ни сводила бы жизнь. И вокруг себя я наблюдал таких же людей, находящих в окружающей действительности достаточно возможностей для счастья.

В общем, из моих обид и радостей помнятся в основном радости. То ли потому, что их было больше, то ли потому, что они были важнее, чем обиды. То ли еще почему-то.

На самом деле у Хазанова, как явствует из того же текста, кроме еврейства тоже было свое «косоглазие». Он пишет, что рос без отца и довольно хилым. Я могу понять, что эти житейские проблемы, вполне преодолимые, кстати, в нашей с Хазановым реальности, маленький Гена прикрывал для себя оскорбленным еврейством. Но почему большой Гена, вспоминая и анализируя свою жизнь, продолжает выпячивать еврейский вопрос, превращая его в дубинку для сокрушения доброй памяти о той нашей реальности?

Не скрою, откровение Хазанова стало для меня неприятным открытием. Я не идеалист, но и не отщепенец. Мне пришлось столкнуться с тем, что антисоветчики называют «государственным антисемитизмом». Кадровики оборонных предприятий отказывали мне в приеме на работу из опасений, что я возжелаю воссоединиться с кем-нибудь из-за бугра и смыться, как это вошло в скандальную моду тех лет. Но в других местах, не столь стратегически важных, меня встречали с радостью.

По окончании школы было дело: у меня не взяли документы в МИЭМ, отговорившись моим плохим зрением. Одноклассника с таким же примерно зрением взяли. Было очень обидно, до слез. Помню, врач из институтской поликлиники отправила меня в военный стол, сказав, что меня возьмут на прикладную математику, если «военный» даст добро. А там седой мужчина в гимнастерке отвел от меня сочувственный взгляд. Никакого антисемитизма. Производственная необходимость.

Я и сам на его месте так же поступил бы, раз не придумали тогда более хитрой политики в этом вопросе. Теперь у антисоветчиков такого насмотрелся, что и придумывать ничего не надо. Отец мой, партийный, собрался воевать за меня в партийных органах. И я не сомневаюсь, зная его принципиальность, что он добился бы решения вопроса либо о моем приеме, либо об отчислении одноклассника, как добивался многого другого. Но я был (и сейчас есть) парень с норовом. И одноклассник был мне другом, и отказавшие были не враги. Это была моя страна. Это были наши порядки, не всегда идеальные, но никогда не чужие. Попереживал немного, поступил на сходную специальность в другой вуз, отличающийся от МИЭМа одной буквой, и закончил его с отличием.

Я не обижаюсь на жизнь в СССР. В том же МИЭМе до поступления я занимался на отличных подготовительных курсах совершенно бесплатно. А еще в нашу школу (у нас была отличная школа для слабовидящих детей) пришли как-то ребята из МГУ с мехмата или физфака, отобрали желающих вечерами заниматься факультативно математикой и физикой. И много месяцев вели вечерами занятия в школе неподалеку. Благодаря им мое вхождение в трудную вузовскую математику на первом семестре было отдыхом. Почем? Бесплатно. Многих людей вспоминаю с благодарностью, а скольких позабыл.

Это была (и сейчас есть) моя страна, страна моих братьев, наших предков и наших потомков. Я не могу простить себе, что все мы вместе не уберегли ее и что мы все вместе попустительствуем обиженным (и притворяющимся обиженными) при Советской власти сводить со страной свои счеты. Я не очень сочувствую тем, кто жалуется на свои еврейские обиды, поскольку на собственной шкуре знаю цену и тем обидам, и постсоветской политике «обиженных». Сравнивая эти две цены, скажу определенно: если вы сочувствуете сегодня «обиженным», постарайтесь не переусердствовать.

А еще в связи с Хазановым мне вспоминается одна давняя история. Был у меня доберман-пинчер. Умная и сильная собака, в холке 75 см. Щенком с моим доберманом произошел случай, который повлиял на всю его дальнейшую жизнь самым трагическим образом.

Мы гуляли на подходящем пустыре, а по дороге молодой пес, как и положено кобелю, задирал ногу на столбы и заборы, оставляя свои метки для других собак. Чем выше метка, тем у собаки больше претензий в собачьей иерархии.

И вот однажды какой-то прутик или стебель щекотнул брюхо моему псу как раз в тот момент, когда он задирал ногу на забор. Пес отпрыгнул на трех лапах от забора подальше и с большего расстояния дописал свою метку. Метка вышла значительно ниже, чем обычно. У очередного столба он вспомнил о щекотке и уже заранее соблюл дистанцию. Я сообразил, что если он и впредь будет писать на столбы со столь значительного расстояния, то все его метки окажутся на уровне маленьких собачек и ниже. Такого удара по собачьему самолюбию допускать было нельзя. Что я только ни делал: отвлекал, успокаивал, одобрял, подталкивал, приманивал, только что сам за него метки не ставил: отучить собаку писать на столбы с почтительного расстояния мне так и не удалось.