— Я долго терпела, но там... пьяные, хулиганы какие-то. Не нужна мне отдельная комната.— У Жени задро­жал подбородок.— Мне бы куда-нибудь к девочкам пере­браться. Есть же здесь интеллигенция сельская.

— Может быть, к нам?— вмешалась в разговор Ири­на Михайловна.— У нас две комнаты.

— Нет-нет, что вы, что вы!—Женя наотрез отказа­лась. Она будет стесняться в квартире у Грачевых, там ей будет хуже, чем в общежитии МТС.

— Вещей много?— спросил Леонид Петрович.

— Нет, один чемодан — «А в чемодане кукла, не дай бог, кто узнает».

— Идемте со мной.

Леонид Петрович вышел из ординаторской, Женя молча последовала за ним. Главный врач провел ее в пустующий изолятор — крохотную комнатку, в которой стояли больничная койка и впритык к ней тумбочка. Он предложил Жене поселиться здесь в нарушение санэпидправил.

Женя верила, после тяжелых испытаний обяза­тельно наступит счастливая легкая пора. Так оно и вы­шло. Из общежития она попала в чистенькую светлую комнатку с белоснежным бельем. В тот же вечер она написала домой очередное письмо под номером (все пись­ма отцу с матерью шли под номером), и сообщи­ла, что получила квартиру по месту работы. Домашних она решила не тревожить, но здешнее руководство потре­вожила и написала ту самую заметку «Жили-были», на которую уже многие обратили внимание, в том числе и Николаев.

А в целом Жене понравился и поселок, и больница, и люди. Над входом в маленькую уютную больницу висела синяя вывеска с изображением чаши, змеи и красного креста. В узеньком вестибюле, как и полагается, санпросветплакаты, пучеглазые мухи — переносчики кишечных заболеваний, ленточные глисты, спутанные, как шелковая тесьма, и улыбающиеся толстощекие младенцы —«Я пью рыбий жир». Стеклянная до потолка стенка отгоражива­ла маленькую аптеку, рядом с ней помещалась ордина­торская за голубой дверью.

Три палаты, мужская, женская и смешанная (для но­ворожденных младенцев) — вот и вся больница.

В первый же день Женя познакомилась со всеми ее немногочисленными обитателями. В женской па­лате лежали две пожилые женщины из местных, с декомпенсированным пороком сердца. Они жили в глухом поселке неподалеку от Камышного, и до освоения целины лечились, чем попало — травами, припарками и даже на­говорами. Медицинские работники заглядывали в их де­ревушку разве что случайно. Теперь же, с появлением райбольницы и хирурга Грачева, все стали обращаться к нему.

В мужской палате томились два шофера, один с обо­стрением язвенной болезни после выпивки, а другой пос­ле аварии, с переломом ноги, лежал в гипсе. О смешан­ной палате говорили, свято место пусто не бывает, од­на за другой проходили через нее мамаши-целинницы.

Женя сблизилась, прежде всего, со своими коллегами, с медсестрой Галей и с акушеркой Ириной Михайловной, женой главврача. Причем акушерка сама заговорила с Женей и сразу стала ее утешать, будто Женя маленькая, будто жаловалась на свою судь­бу горькую или что-то в этом роде. «Ты молоденькая и симпатичная, у тебя вся жизнь впереди, а от папы и ма­мы все равно придется когда-нибудь отвыкать, не печаль­ся и не горюй, держись к людям поближе...» Женя удив­лена была таким к себе отношением, она вовсе и не думала печалиться и горевать, и лицо у нее всегда было спокойное и даже уверенное,— так, во вся­ком случае, она сама о себе думала. Но со стороны-то всегда виднее.

Во всяком случае, оттого, что Ирина Михайловна не повела себя надменно и заносчиво (все-таки жена глав­врача!), а наоборот, проявила чуткость и внимательность, Женя прониклась к ней самой настоящей любовью и са­мой настоящей признательностью, какие только могут быть на белом свете.

Ирина Михайловна рассказала, что для медиков ря­дом с районным здравотделом строится стандартный до­мик— три комнаты и кухня. В двух маленьких комнатах будут жить Грачевы, а в третьей, большой — Галя и Же­ня. Они бегали смотреть этот недостроенный домик на самой окраине поселка, недалеко от аэродрома, почти совсем рядом с мачтой, на ней вздувалась под вет­ром полосатая, черно-белая кишка. В домике пахло све­жей стружкой, свежей краской, чем-то непонятно строи­тельным, уже видны были комнаты и можно было помеч­тать, прикинуть, где и как расставить мебель.

Настоящая жизнь все еще не началась, все еще была впереди.

...На рассвете привезли обожженного солдата. Он не кричал, не стонал, был говорлив и странно возбужден. Обгорелое обмундирование обнажало красное тело, лох­мотья брюк держались на ремне. Левая половина тела, нога, бок, рука,— все было обожжено,

— Привет, красавица, принимай гвардии рядового в свои палаты!— неестественно бодрым голосом прокричал солдат.

Женя ужаснулась его виду и отчаянной, неуместной веселости. Что предпринять? Усадить его? Но он обгорел весь, не сможет сидеть. Ожог третьей степени... Уложить? Но и уложить невозможно.

Женя послала санитарку за хирургом, а пока ввела пострадавшему пантопон для уменьшения боли.

Начинался беспокойный день.

Пострадавший сидел на уголке стула, кособоко прива­лившись к спинке. Лицо его было бледно, глаза блестели. Старик гипертоник вышел в коридор в одних кальсонах, глянул на обожженного и равнодушно, словно солдата не было здесь, прошамкал:

— Што твой шашлык. Помрет к вешеру.

Женя метнулась к старику, угрожающе зашептала и, подталкивая в спину, выпроводила его в палату. Солдат не пошевелился, все смотрел в окно неподвижным взгля­дом. Он был совсем молодой, черноглазый, смуглый.

Быстро вошел Леонид Петрович, он всегда так вхо­дил, даже как будто легким ветром сопровождалось его появление, мельком глянул на солдата. Тот уже начал постанывать, протяжно, с безразличным мычанием. Двое его товарищей стояли словно в карауле по обе­им сторонам стула, уставились на хирурга в ожидании команды. Он подал им знак следовать за ним в ордина­торскую. Женя осталась возле пострадавшего.

— Спасти можно только пересадкой здоровой кожи от здоровых людей,— сказал хирург солдатам.

— А сколько человек надо? Одного? Двух? Если что, мы готовы.

— Чем больше, тем лучше,— Грачев говорил отры­висто, словно командовал.— Отправляйтесь, скажите: нужны добровольцы. Только поскорее. Он может погиб­нуть.

Солдаты бросились на улицу. За стеной взвыл мотор, и вскоре шум его затих в отдалении.

Больной стонал все громче и громче, уже вся больни­ца слышала его стоны. Женя сказала Леониду Петрови­чу, сначала он был весел и даже пытался шутить.

— Эйфория,— пояснил хирург.— Плохой признак. Часто при тяжелой травме бывает сильное возбуждение, а потом шок.

Эйфория... Нечто коварное, возможно, смертельное.

Женя не пошла домой, хотя дежурство ее закончилось, и на смену уже пришла Галя.

Все ответственные операции Грачев делал с Женей. Сейчас она поставила кипятить большой стерилизатор с инструментами и присела отдохнуть на кушетку перед долгой операцией.

Послышался душераздирающий крик на всю больни­цу и, наверное, на весь поселок,— это Галя с санитарка­ми пытались снять с обожженного остатки одежды.

Стерилизатор зашумел, инструменты легонько шевель­нулись в нем, и вскоре забарабанили по металлическому дну. Через 40 минут можно начинать операцию. Если, разумеется, найдутся добровольцы.

Леонид Петрович в халате с высоко закатанными рукавами ходил по коридору. Ему уже пора бы мыть руки и одеваться в стерильное. Но он пока не торопится, пока подстриг и без того короткие ногти, и всё. Ходит, все хо­дит по короткому коридорчику, зайдет к обожженному, даст указание и снова выходит, снова взад-вперед по ко­роткому коридорчику.

Ждёт.

Другого средства лечения нет.

Верит ли он, что добровольцы будут?

Женя несколько раз выбегала на крыльцо. Поселок давно проснулся, начался обычный трудовой день. Люди шли на работу, здороваясь друг с другом бодрыми утрен­ними голосами. Никому нет дела до больничной беспо­койной жизни, и, в общем-то, правильно, незачем портить настроение всему поселку. Натужно воя, потряхивая тя­желыми кузовами, прошли машины с пшеницей. Все ве­зут, везут...