Главное — судьба хлеба. А судьба Сони Соколовой разве не главное? В его работе все органически взаимо­связано, но человеческий, выражаясь казенным языком, фактор на первом месте.

Весь день перед глазами Николаева стояла сцена, соз­данная «творческим гением» Бориса Иванова. Комсо­мол—главная сила на целине, и использовать эту силу надо чрезвычайно осторожно, чтобы она шла только на пользу человеку и никогда — во вред.

На пользу ли Соне Соколовой пошла вся эта история?

Да и в чем выход, чем должны кончаться подобные истории? Не тревожить ни его, ни ее, не вмешиваться? Не предостерегать, не одергивать, не стыдить?..

Позиция невмешательства, равнодушия — всегда пло­ха, это бесспорно. Но вмешательство должно быть в выс­шей степени тактичным, деликатным, тонким, мудрым, тем более, что оно не от твоего частного имени, а от име­ни комсомола...

Соколовой лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Увлеклась, возможно, полюбила. Не успела разглядеть подлеца или, закрыв глаза, наделила его несуществую­щими достоинствами, поверила его лживым обещаниям, как было во все века. Может быть, и он ею увлекся сна­чала, но потом, как всякий подленький человечек, отрекся от нее. Да и всякий ли способен на великое чувство любви?

Все подобные истории, о которых Николаев слышал еще на студенческой скамье, вызывали у него злое уны­ние. Какая-то идиотская диалектика, где не сразу опре­делишь, когда начинается дурное и кончается хорошее, да еще смотря с чьей точки зрения.

К вечеру Николаев подъехал к конторе совхоза «Изо­бильный». На деревянном крылечке сидела Соня Соко­лова, пытаясь загородиться от мира фанерным чемода­ном. Она встретила Николаева доверчивым спокойным взглядом.

— Ничего не забыли?— Николаев кивнул на чемодан.

Соня в ответ махнула рукой, ничего, дескать, и пока­зала еще маленький узелок. Николаев взял и чемодан, и узелок и понес в машину с неприятным чувством — ему казалось, что из конторы смотрят на эту акцию и ком­ментируют на свой лад.

— Поторапливайтесь, Соня!

В последний момент на крыльцо вышел Иванов, подо­шел к машине. Ходил он тоже не просто, а помня об от­ветственности каждого своего шага. Он помнил – на него, как на комсорга, смотрят другими глазами, с него берут живой пример. Соня отвернулась. Николаев завел машину.

— Одну минуту, товарищ Николаев, надо решить еще один принципиально важный вопрос: чтобы совхозный секретарь комсомольской организации был освобожден­ным. Это необходимо сделать, товарищ Николаев. Вопрос надо решить безотлагательно. Огромный объем работ. «Боевые листки», производственные собрания, совещания, беседы, да и... вопросы морального облика.— Иванов по­вел подбородком в сторону Соколовой.— Можно и в «Комсомольскую правду» обратиться. Освобожденный секретарь — все-таки фигура! С ним и директор считать­ся будет, и секретарь парткома, и вообще!

— Я думаю, райком комсомола освободит вас,— ровно, холодно сказал Николаев.— От комсомольской работы.— И покатил, поехал на своем газике, увозя грешницу от неминуемой кары.

В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем — где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет, и какие у нее вообще есть просьбы к нему.

Его удручала односложность ее ответов — не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не ве­рила:

— Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.

— Я знаю...

И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.

— Соня, а книги вы читать любите?

— Да...

— Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, на­чинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему при­ходят. С вами так бывало?

— Всегда,— она впервые скупо улыбнулась.

–– А что вы читали в последнее время, если не секрет?

— «Замок Броуди».— Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случаи пояснила:— Английского писателя. Мало известного.

Николаев оценил ее добрые намерения.

— Кронина,— сказал он.—У него есть интересный роман «Цитадель». Про «Замок Броуди» я только слы­шал, но не читал. Ну, а вы, значит, находитесь под впе­чатлением, только-только прочли. И что вам особенно по­нравилось?

— Особенно?— переспросила она и пристально, изу­чающе посмотрела на Николаева.— Особенно вот это: «А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподюю воды, точно его и не было!

...В тот самый миг, когда первый слабый крик его сы­на прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изуве­ченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива...»

До самого Камышного они молчали.

Ночь прошла спокойно. Женя не отходила от старика гипертоника, у которого был приступ стенокардии. На его багровой шее вздулись вены, его стоны путали Женю. К полуночи, после трех таблеток нитроглицерина, старик кое-как успокоился. Женя прилегла на кушетку.

Ночью, в тишине, в минуты относительного покоя ее всегда тянуло хотя бы кратко, наспех, но подвести итоги, выровнять свою жизненную линию, если она вдруг за­колебалась, укрепить ее.

...В Камышный она приехала в конце июля, сразу пос­ле окончания медицинского училища. Сколько было вол­нений у папы с мамой, когда они ее провожали на цели­ну, никто никогда не узнает. И тем более никто не узна­ет, каково было самой Жене в одиночестве оказаться в незнакомом поселке. Первые ночи она вообще не спала почти. Ее поселили в пустом общежитии МТС — все бы­ли на уборке, и ночью не к кому было бежать за по­мощью, если, не дай бог, что-нибудь случится. С наступ­лением темноты еще назойливей гудели моторы, машин, самых разных, становилось в два раза больше. Непри­вычная к новой обстановке, Женя засыпала только глубокой ночью и часто просыпалась в страхе — ночной сумрак комнаты вдруг пронизывал страшный белый столб света с улицы. Это проходили мимо автомашины. Осле­пительные пятна фар медленно, колдовски продвигались по стенке, и видно было, как наспех, жиденько она побе­лена, затем срывались в темноту, словно обрубленные. Пахло бензином, соляркой, и до трех часов ночи гремел репродуктор на столбе возле райкома.

Женя крепилась из последних сил и не сбежала из пустого общежития только потому, что заранее готовила себя к лишениям (кстати сказать, к лишениям относи­лась нехватка жилплощади, а тут оказался ее избыток). В восемнадцать лет пора уже выходить с жизнью один на один. Больше всего Женя страшилась утерять веру в свои силы, самой себе показаться беспомощной.

На третью ночь в ее комнату стали ломиться пьяные парни. Они требовали какую-то Машку, били в дверь са­погами. Женя убежала через окно, оставив в комнате чемодан на растерзание. Она добежала до продуктового вагончика, где дежурил сторож с оружием в руках, обя­занный охранять социалистическую собственность, но сторож не дежурил, а спал и ружье спрятал, чтобы кто-нибудь не подшутил. Убедившись, что погони за ней нет, Женя добралась до больницы и переночевала там на ку­шетке в ординаторской. Утром пошла в общежитие, пред­ставляя, какие там ужасные следы разгрома, но ничего ужасного не увидела, чемодан ее на месте под койкой, окошко раскрыто, словно свидетельствует о ее позорном бегстве, все на своих местах, похоже, что пьяные крики и стуки ночью ей просто-напросто пригрезились, примере­щились от страха.

И все-таки она теперь решила, что бессмысленное мужество, всетерпение и всепрощение похожи на осуж­денное нашей эпохой непротивление злу. Нельзя с этим мириться. У каждого советского человека есть права. Вот почему Женя заявила главному врачу, что намерена получить квартиру, как молодой специалист.

— В общежитии вам не нравится?— спросил Леонид Петрович.— Мне сказали, вам выделили там отдельную комнату.