— Надо полагаться на милосердие божие.

— А бог — он не всегда милосердный, верно ведь, во всяком случае — в Африке или в Индии? И даже в нашей собственной стране, раз есть дети, которые живут в нищете, болеют, чаще всего не имея ни шанса на будущее…

— Зато они могут рассчитывать на вечное блаженство, — сказал отец Кихот.

— О да, а также, следуя учению вашей Церкви, — на вечные муки. Если в силу жизненных обстоятельств человек станет, как вы это называете, на путь зла.

Напоминание об аде замкнуло уста отца Кихота. «Я верю, верю, — прошептал он про себя, — я должен верить», при этом он подумал о том, что апостол Иоанн хранит на этот счет полнейшее молчание, схожее с тишиной, царящей в центре циклона. И не дьявол ли напомнил ему, что у римлян согласно святому Августину был бог по имени Ватикан — «бог детского плача»? Отец Кихот сказал:

— Вы налили себе вина, а мне — нет.

— Давайте же сюда ваш стакан. А у нас не осталось сыра?

Отец Кихот поискал среди объедков.

— Человек все-таки может обуздать свой аппетит, — сказал он.

— По части сыра?

— Нет, нет. Я имел в виду секс.

— Значит, контроль над рождаемостью — это забота природы? Возможно, для вас и для папы римского это так, но для двух людей, которые любят друг друга и живут вместе и которым самим-то почти нечего есть, не говоря уже о том, чтобы кормить малыша с присущим детям аппетитом…

Это был древний, как мир, спор, и отец Кихот не знал убедительного довода.

— Есть все-таки какие-то естественные способы, — сказал он, как говорил сто раз до того, сознавая лишь свое безграничное невежество.

— Кто же, кроме теологов-моралистов, может назвать их естественными? В каждом месяце есть немало дней, когда можно заниматься любовью, но, оказывается, сначала надо поставить себе термометр и смерить температуру… Это едва ли способствует возникновению желания.

Отец Кихот тут вспомнил цитату из «Града господня» святого Августина, старой книги, которую он ставил выше всех: «Движение порою не подчиняется воле, а порой, хоть и жаждешь, — не движется, и мысль распаляется, а тело застыло. Таким чудесным образом похоть подводит человека». Надеяться на это все-таки нельзя.

— Ваш отец Йоне, наверное, сказал бы, что заниматься любовью с женой в период после менструации, когда ничем не рискуешь, — все равно, что мастурбировать.

— Возможно, он так и сказал бы, бедняга.

Бедняга? По крайней мере, святой Августин, подумал отец Кихот, писал о сексе на основе опыта, а не теории: он был и грешником и одновременно святым; он не был теологом-моралистом, — он был поэтом и даже юмористом. Как они смеялись в студенческие годы над одним пассажем из «Града господня»: «Есть такие великие умельцы выпускать газы, что кажется — он не пернул, а пропел». Интересно, что бы подумал об этом отец Йоне? Трудно представить себе теолога-моралиста, сидящего утром на стульчаке.

— Дайте-ка мне еще кусочек сыру, — сказал отец Кихот. — Стойте. Вон снова едет джип.

Джип медленно проехал мимо. Толстый жандарм сидел за рулем, а тощий внимательно смотрел на них, точно был натуралистом, который наблюдает двух редких насекомых и должен хорошенько запомнить, как они выглядят, чтобы потом в точности их описать. Отец Кихот порадовался, что он уже снова в своем воротничке. Он даже немного вытянул ногу, чтобы показать ненавистные пурпурные носки.

— Ветряные мельницы мы одолели, — сказал мэр.

— Какие ветряные мельницы?

— Жандармы-то ведь поворачиваются в зависимости от ветра. Они существовали при генералиссимусе. Существуют они и сейчас. Будут существовать, и если моя партия придет к власти — только вместе с ветром, который подует с востока, повернутся в нужную сторону.

— Что ж, поехали дальше, раз они отбыли?

— Нет еще. Я хочу проверить, не вернутся ли они.

— Какой же нам выбрать маршрут, если вы не хотите, чтобы они ехали за нами в Авилу?

— Мне очень жаль лишать вас удовольствия, какое вы получили бы, лицезрея безымянный палец святой Терезы, но я думаю, лучше нам ехать в Сеговию. Завтра мы посетим в Саламанке еще более святое место, чем то, где вы молились сегодня.

В воздухе появились первые признаки вечернего холодка. Неугомонный мэр прошелся по шоссе и обратно — жандармов и след простыл.

— Вы никогда не любили, отче? — спросил он.

— Никогда. Во всяком случае, в том смысле, как вы это понимаете.

— И вас никогда не тянуло?..

— Никогда.

— Странно и не по-человечески это.

— Ничего тут нет странного и нечеловеческого, — возразил отец Кихот. — Я, как и многие другие, был защищен от соблазна. Это все равно как табу кровосмешения. Мало кого тянет нарушить его.

— Это верно, но ведь существует столько альтернатив кровосмешению. К примеру, сестра друга.

— У меня была своя альтернатива.

— Кто же это?

— Девушка, которую звали Мартен.

— Это была ваша Дульсинея?

— Да, если угодно, но жила она очень далеко от Эль-Тобосо. Однако письма ее все равно до меня доходили. Они служили мне великим утешением, когда у меня возникали трудности с епископом. Она написала однажды — я думаю об этом почти ежедневно: «Не дождавшись смерти от меча, умрем от булавочных уколов».

— Ваш предок предпочел бы смерть от меча.

— А умер он, пожалуй, от булавочных уколов.

— Судя по имени, эта девушка. Мартен, была не испанка?

— Нет, нормандка. Не поймите меня превратно. Она умерла за много лет до того, как я о ней узнал и полюбил ее. Возможно, вы о ней слыхали — только под другим именем. Она жила в Лизье [сестра Тереза Мартен (1873-1897) — монахиня-кармелитка, канонизированная в святые в 1925 г.]. У кармелиток там было особое призвание — молиться за священников. Я надеюсь… я думаю… она молится и за меня.

— О, так это вы говорили о святой Терезе: меня сбило с толку имя «Мартен».

— Я рад, что есть коммунист, который слышал о ней.

— Вы же знаете, я не всегда был коммунистом.

— Ну, так или иначе, настоящий коммунист — это, пожалуй, что-то вроде священника, и в таком случае святая Тереза, несомненно, молится и за вас.

— Что-то стало холодно тут. Давайте трогаться.

Некоторое время они ехали молча назад, по шоссе, которое привело их сюда. Джипа нигде не было видно. Они проехали поворот на Авилу и, следуя указателю, направились дальше в Сеговию. Наконец мэр сказал:

— Так вот, значит, какая у вас была любовь, отче. А у меня все было немного по-другому, только женщина, которую я любил, тоже умерла, как и ваша.

— Упокой, господи, ее душу, — сказал отец Кихот. Он произнес это машинально, а про себя в наступившем между ними молчании воззвал к душам в чистилище: «Вы ближе меня находитесь к господу. Помолитесь за нас обоих».

Впереди возник большой акведук, построенный римлянами в Сеговии, — в косых лучах вечернего солнца от него по земле тянулась длинная тень.

Они нашли пристанище в маленькой albergue, недалеко от церкви святого Мартина — почти то же имя, под каким святая Тереза всегда существовала в мыслях отца Кихота. Так она казалась ему ближе, чем в одеждах святой или под сентиментальным прозвищем — Цветочек. В своих молитвах он даже называл ее порой «сеньорита Мартен», словно фамилия могла скорее достичь ее слуха, прорвавшись сквозь тысячи заклинаний на всех языках, обращенных к ее гипсовой статуе при свете свечей.

Друзья изрядно выпили, пока сидели на обочине, и ни тому, ни другому уже неохота было искать ресторан. Им казалось, будто обе покойницы ехали с ними последние несколько километров. Отец Кихот обрадовался, узнав, что у него будет отдельная комната, пусть совсем крошечная. Ему казалось, что он пересек уже всю Испанию, хотя он знал, что на самом деле отъехал не более, чем на двести километров от Ламанчи. «Росинант» передвигался так медленно, что о расстоянии вообще судить было нельзя. Что ж, ведь и его предок в своих странствиях не отъезжал от Ламанчи дальше Барселоны, и однако же всякому, кто читал подлинную его историю, казалось, что Дон Кихот проехал по всему обширному пространству Испании. В неспешности были свои достоинства, которые мы теперь утратили. Для настоящего путешественника «Росинант» куда ценнее реактивного самолета. Реактивные самолеты — они для дельцов.