— Ну а теперь вы верите без оговорок, да? В пророка Маркса. Вам уже не нужно самому думать, Исайя сказал — и все. Вы — в руках истории, которая творит будущее. Какой же вы, должно быть, счастливый человек, что верите без оговорок. Вам будет только одного не хватать — достоинства отчаяния. — Отец Кихот произнес это с необычной для него злостью — а может быть, подумал он, с завистью?

— Верю ли я без оговорок? — повторил Санчо. — Иногда я в этом не уверен. Призрак моего профессора не оставляет меня в покое. Мне иногда видится, как я сижу на его лекции и он читает нам из какой-нибудь своей книги. Я слышу, как он говорит: «Тихий голос, голос сомнения, звучит в ушах верующего. Кто знает? Без такого сомнения могли бы мы жить?»

— Он так написал?

— Да.

Они вернулись к «Росинанту».

— Куда мы теперь поедем, Санчо?

— Поедем на кладбище. Вы увидите, что могила Унамуно изрядно отличается от могилы генералиссимуса.

Дорога к кладбищу, находящемуся на самом краю города, была скверной — нелегко тут ехать катафалку. Покойника, подумал отец Кихот, слыша, как стенает «Росинант» при переключении скоростей, изрядно поболтало бы, прежде чем он достиг места упокоения, но, как вскоре выяснилось, места для упокоения новому пришельцу не осталось: вся земля была занята горделивыми надгробиями предшествующих поколений. У ворот им дали номерок — совсем как в гардеробе музея или ресторана, и они пошли вдоль длинной белой стены с нишами для урн, пока не достигли ниши номер 340.

— И все-таки я предпочитаю это пещере генералиссимуса, — заметил Санчо. — Одному лучше спится в маленькой постели.

По дороге назад, к выходу, Санчо спросил:

— А вы прочитали молитву?

— Конечно.

— Ту же, что и за генералиссимуса?

— Есть только одна молитва по умершим, кем бы они ни были.

— Такую же вы прочитали бы и по Сталину?

— Конечно.

— И по Гитлеру?

— Есть разные, Санчо, степени зла, как и добра. Мы можем с разбором относиться к живым, но не можем проводить такой грани между умершими. Они все нуждаются в нашей молитве.

Гостиница, в которой они остановились в Саламанке, находилась на маленькой неприметной боковой улочке. Она показалась отцу Кихоту спокойной и приветливой. Его знакомство с отелями было, естественно, ограничено, но некоторые вещи в этой гостинице ему особенно понравились, и он сказал об этом Санчо, когда они были одни в его номере на первом этаже и отец Кихот сидел на кровати Санчо. Самого отца Кихота поместили на третьем этаже, «где потише», как сказала ему хозяйка.

— Patrona [хозяйка (исп.)] была по-настоящему рада нам, — заметил отец Кихот, — не то что эта бедная старуха в Мадриде, и какой большой штат для такой маленькой гостиницы — столько прелестных молодых женщин.

— В университетском городке, — пояснил Санчо, — всегда много приезжих.

— И заведение такое чистенькое. Когда мы поднимались на третий этаж, вы заметили, что возле каждой комнаты лежит кипа свежего белья? Они, должно быть, меняют белье каждый вечер после сиесты. Мне понравилась и эта их поистине семейная атмосфера: когда мы приехали, вся прислуга сидела за ужином, а patrona во главе стола разливала суп. Право же, точно мать с дочерьми.

— Она была прямо потрясена, когда увидела монсеньера.

— А вы заметили, что она забыла дать нам заполнить ficha? Все ее мысли были о том, как бы поудобнее нас устроить. Меня это очень тронуло.

В дверь постучали. Вошла девушка с бутылкой шампанского в ведерке, наполненном льдом. Она нервно улыбнулась отцу Кихоту и поспешно вышла из комнаты.

— Это вы заказали, Санчо?

— Нет, нет. Я не слишком благоволю к шампанскому. Но так уж заведено в этом доме.

— Может быть, нам следует выпить немного, чтобы показать, что мы оценили их любезность.

— О, они все равно включат это в счет. Как и свою любезность.

— Не будьте циником, Санчо. И девушка так мило нам улыбнулась. Это улыбка не за деньги.

— Ну, если хотите, я откупорю бутылку. Шампанское, конечно, не сравнить с нашим ламанчским вином.

И Санчо, повернувшись спиной к отцу Кихоту, чтобы не выстрелить в него пробкой, вступил с ней в долгую борьбу. А отец Кихот, воспользовавшись этим, принялся обследовать комнату.

— Какая прекрасная идея! — воскликнул он. — У них тут ванна для ног.

— Какая ванна для ног? Вот чертова пробка — не желает вылезать.

— Я вижу, у вас на постели лежит книжечка Маркса. Можно я возьму ее почитать перед сном?

— Конечно. Это «Коммунистический манифест» — я как раз советовал вам взять эту книжку. Ее куда легче читать, чем «Капитал». Они, видно, не хотели, чтоб мы пили это шампанское. Чертова пробка не желает вылезать. Но денежки с нас они все равно за него возьмут.

Отца Кихота всегда интересовали детали. В исповедальне его так и подмывало задавать излишние и даже не имеющие отношения к исповеди вопросы. Вот и сейчас он не удержался и вскрыл квадратный конвертик, лежавший на ночном столике Санчо, — ему вспомнилось детство и записочки, которые иной раз оставляла у его постели мать, чтобы он прочел перед сном.

Раздался взрыв, пробка ударила в стену, и струя шампанского пролетела мимо бокала. Санчо выругался и обернулся.

— Чем это вы там занялись, отче?

А отец Кихот надувал этакую прозрачную сосиску. Он вынул ее изо рта и зажал конец пальцами.

— Как же тут удерживают воздух? — спросил он. — Наверняка должен быть какой-то зажим. — Он снова принялся надувать, и оболочка лопнула, правда, с меньшим треском, чем вылетевшая из бутылки пробка. — О, господи, извините меня, Санчо, я вовсе не хотел испортить ваш воздушный шарик. Вы купили его в подарок какому-нибудь ребенку?

— Нет, отче, девушке, которая принесла нам шампанское. Не волнуйтесь. У меня есть несколько штук в запасе. — И не без злости добавил: — Да неужели вы никогда не видели презервативов? Нет, должно быть, не видели.

— Ничего не понимаю. Это — презерватив? Но почему он такого размера?

— Он не был бы такого размера, если б вы его не надули.

Отец Кихот тяжело опустился на кровать Санчо. И спросил:

— Куда вы привезли меня, Санчо?

— В дом, где я бывал студентом. Просто удивительно, как живучи подобного рода заведения. Они куда устойчивее диктатур, и никакая война им нипочем — даже гражданская.

— Вы не должны были привозить меня сюда. Священнику…

— Не волнуйтесь. Вам никто не будет здесь докучать. Я все объяснил хозяйке. Она понимает.

— Но почему, Санчо, почему?

— Я подумал, что лучше нам не заполнять гостиничных ficha — по крайней мере сегодня вечером. А то ведь эти жандармы…

— Значит, мы прячемся в публичном доме?

— Да. Можно и так сказать.

Со стороны кровати послышался крайне неожиданный звук. Звук сдавленного смеха.

Санчо сказал:

— По-моему, я еще ни разу не слышал, чтоб вы смеялись. Что это вас так позабавило?

— Извините. Это очень нехорошо с моей стороны — смеяться. Но я просто подумал: что сказал бы мой епископ, если б узнал? Монсеньор — в публичном доме! Ну, а почему, собственно, нет? Христос общался же с мытарями и с грешниками. И все же лучше мне, пожалуй, подняться к себе и запереть дверь. А вы — будьте осторожны, дорогой Санчо, будьте осторожны.

— Для того они и существуют, эти штуки, которые вы назвали воздушными шариками. Для предосторожности. Отец Йоне, наверное, сказал бы, что я не только прелюбодействую, но еще и занимаюсь онанизмом.

— Пожалуйста, не говорите мне, Санчо, никогда не говорите мне о подобных вещах. Это все настолько личное — надо хранить это про себя, кроме, конечно, тех случаев, когда вы хотите исповедаться.

— А какую епитимью вы наложили бы на меня, отче, если бы я пришел к вам утром на исповедь?

— Как ни странно, но мне очень мало приходилось сталкиваться с такими вещами в Эль-Тобосо! Люди, наверно, боятся рассказывать мне о чем-то серьезном, потому что каждый день встречают меня на улице. Вы знаете — хотя вы этого, конечно, не знаете, — я терпеть не могу помидоры. И вот представим себе, что отец Герберт Йоне написал бы, что есть помидоры — смертный грех, а ко мне в церковь приходит старушка, которая живет рядом, и признается на исповеди, что съела помидор. Какую епитимью я на нее наложу? Коль скоро сам я помидоров не ем, то не могу и представить себе, какое это для нее лишение — не есть помидоров. Конечно, было бы нарушено правило… правило… от этого никуда не уйдешь.