После чего мэр предложил поесть в «Приюте святой Терезы».

— Не знаю, как у этой святой обстояло дело с кухней, но ее очень высоко ставил ваш друг генералиссимус.

Отец Кихот не понимал, как можно связывать еду и религию, так что когда мэр предложил поехать к «Сан-Антонии-де-ла-Флорида», — а о такой святой отец Кихот никогда не слыхал, — это вызвало у него лишь раздражение. Он подозревал, что мэр слегка издевается над ним. Под конец они довольно скверно поели в ресторане «У ворот», где, правда, свежий воздух несколько восполнил им недостатки меню.

Они прикончили бутылку вина в ожидании, пока им подадут еду, и вторую — за едой, но, когда мэр предложил выпить еще одну — чтоб получилась святая троица, — отец Кихот отказался. Он сказал, что устал, что сиеста не освежила его, но это были лишь предлоги — на самом деле он никак не мог избавиться от тягостного впечатления после своего сна. Ему не терпелось рассказать его, хотя Санчо никогда не понять отчаяния, в которое погрузил отца Кихота этот сон. Вот если бы он был сейчас дома… но что бы это изменило? Тереса сказала бы: «Ведь это же был только сон, отче», а отец Эррера… Как ни странно, но отец Кихот понимал, что никогда не сможет обсуждать с отцом Эррерой вопросы религии, хотя вроде бы они исповедуют одну веру. Отец Эррера был за то, чтобы служить по-новому, и как-то вечером в конце ужина, прошедшего почти в полном молчании, отец Кихот имел глупость сказать ему, что, привыкнув заканчивать мессу словами Евангелия от Иоанна, теперь, когда они изъяты из литургии, произносит их про себя.

«А-а, увлекаетесь поэзией», — заметил отец Эррера с ноткой неодобрения в голосе.

«Вам не нравится Евангелие от Иоанна?»

«Его Евангелие не принадлежит к числу моих любимых. Я предпочитаю Евангелие от Матфея».

Отец Кихот в тот вечер находился в весьма озорном настроении и был уверен, что отчет об их беседе на другой же день попадет на стол к епископу. Увы! Слишком поздно! Монсеньора может понизить в сане только сам папа. И отец Кихот сказал: «Я всегда считал, что Евангелие от Матфея отличается от всех остальных тем, что это Евангелие устрашения».

«Почему? Что за странная идея, монсеньор!»

"У Матфея пятнадцать раз упоминается слово «ад».

«Ну и что?»

«Править с помощью страха… господь бог вполне мог бы предоставить это гитлерам или франко. Я верю, что смелость — это добродетель. Я не верю, что трусость — тоже добродетель».

«Дитя воспитывают дисциплиной. А мы все — дети, монсеньор».

«Не думаю, чтобы любящий родитель воспитывал своего ребенка с помощью страха».

«Надеюсь, вы не учите этому своих прихожан».

«О, я вообще их ничему не учу. Это они учат меня».

«Не один апостол Матфей говорил об аде, монсеньор. У вас и другие Евангелия вызывают такие же чувства?»

«Между ними есть существенная разница». — Отец Кихот умолк, понимая, что ступает на действительно опасную почву.

«Какая же?» — Возможно, что Эррера рассчитывал получить подлинно еретический ответ, который потом можно было бы сообщить — конечно, по соответствующим каналам — в Рим.

А отец Кихот сказал отцу Эррере то же, что в свое время сказал мэру:

«У святого Марка ад упоминается всего два раза. (Конечно, у него была другая специальность — он был апостолом сострадания.) У святого Луки — три раза: он ведь был великий рассказчик. Это у него мы находим большинство великих притч. А у апостола Иоанна… — теперь говорят, что это самое древнее из Евангелий — более древнее, чем Евангелие от Марка… Очень это странно». — И он умолк.

«Ну и что же мы находим у апостола Иоанна?»

«В его Евангелии нет ни одного упоминания об аде».

«Но, монсеньор, не ставите же вы под сомнение существование ада?»

«Я верю в его существование из послушания Церкви, а не по велению сердца».

На этом была поставлена точка, и разговор окончился.

Отец Кихот затормозил на темной унылой улице, где находилось их пристанище.

— Чем скорее мы отсюда уедем, тем лучше, — сказал мэр. — Подумать только, что мы могли со всеми удобствами спать в «Паласе».

Когда они поднимались по лестнице, открылась дверь и при свете свечи показалось подозрительное испуганное лицо старухи.

— С чего бы у нее, черт подери, такой испуганный вид? — спросил мэр.

— Возможно, это мы заразили ее своим страхом, — сказал отец Кихот.

Он постарался побыстрее, так до конца и не раздевшись, нырнуть под простыни, а мэр не спешил. Он тщательно — не то, что отец Кихот — сложил свои брюки и повесил пиджак, но рубашки и трусов снимать не стал, словно, как и отец Кихот, хотел быть готовым к любой неожиданности.

— Что это у вас в кармане? — спросил он, перевешивая одежду отца Кихота.

— О, это книга Герберта Йоне по теологии морали. Я в последний момент сунул ее в карман.

— Нечего сказать, подходящая книга для поездки на отдых!

— Ну, я же видел, как вы положили в машину сборник статей Ленина и что-то там Маркса.

— Я решил дать их вам почитать для самообразования.

— Ну, а я, если хотите, дам вам почитать Йоне — для вашего.

— По крайней мере, я, может, хоть засну, — произнес мэр и вытащил из кармана отца Кихота зеленую книжицу.

Отец Кихот лежал на спине и прислушивался к тому, как его спутник переворачивает страницы. В какой-то момент мэр хохотнул. Отец Кихот не мог припомнить ничего смешного у Йоне — правда, он читал «Теологию морали» сорок лет тому назад. Он никак не мог заснуть, и ужасный сон, привидевшийся ему во время сиесты, не оставлял его в покое, словно мотив пошленькой песенки.

А отцу Кихоту приснилось, что Христос был снят с креста легионом ангелов: дьявол заранее предупредил его, что он может к ним воззвать. Поэтому не было агонии, никто не откатывал тяжелого надгробья, никто не обнаруживал пустой могилы. Отец Кихот стоял на Голгофе и смотрел, как Христос победоносно сошел с креста под крики толпы. Римские солдаты во главе с центурионом опустились перед ним на колени, а жители Иерусалима устремились вверх по горе, чтобы поклониться ему. Ученики радостно окружили его. Матерь божия улыбалась сквозь слезы счастья. Все ясно — никакой двусмысленности, никакого повода для сомнений и никакого повода для веры. Весь мир со всею очевидностью понимал, что Христос — сын божий.

Это был всего лишь сон, конечно, всего лишь сон, и тем не менее, проснувшись, отец Кихот почувствовал, как ледяная рука отчаяния сжала ему сердце, — такое чувство овладевает человеком, внезапно осознающим, что он выбрал профессию, которая никому не нужна, и что он вынужден жить в своего рода пустыне Сахаре, где нет места ни сомнению, ни вере, где все убеждены в истинности лишь одного верования. И он неожиданно для себя вдруг прошептал:

— Господи, избавь меня от такого верования. — Затем, услышав, как ворочается в соседней постели мэр, машинально добавил: — И его тоже. — И только после этого заснул.

Старуха поджидала их внизу лестницы. Последняя ступенька была с выбоиной, и отец Кихот, оступившись, чуть не упал. Старуха перекрестилась и что-то забормотала, размахивая какой-то бумажкой.

— Чего ей надо? — спросил мэр.

— Наши фамилии и адреса, а также откуда мы прибыли и куда направляемся.

— Это не гостиничная ficha [карточка (исп.)]. Это же просто листок из блокнота.

Старуха продолжала бормотать, повышая голос, — казалось, она вот-вот перейдет на крик.

— Я ни слова не понимаю, — сказал мэр.

— У вас нет такой привычки слушать, как у меня, — в исповедальне. Старуха говорит, что у нее уже были неприятности с полицией из-за того, что она не записала каких-то своих постояльцев. А они были коммунисты, говорит она, и их искали.

— Почему же она не попросила нас зарегистрироваться, когда мы приехали?

— Она думала, что мы у нее не остановимся, а потом забыла. Дайте-ка мне ручку. Нечего из-за этого устраивать шум.

— Хватит с нее и одного из нас. Особенно, если это священник. И не забудьте указать — «монсеньор».