А завтра же до короля дойдет,
Что Дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился, – что тогда, скажите,
Он с вами сделает? (V.317)
Это ведь Пушкин писал о себе, только позже.
Военные, гвардия, охрана, спецслужбы – все сейчас начеку в связи с переменой власти, дабы не возникло беспорядков. В Пскове сразу хватятся. Да и как смогут приятели помочь, когда ничего не ясно? Вполне вероятно, что это в скором времени удастся само собой. Но там только себе навредишь: после самоуправства опять по-хорошему за границу не отпустят. Примерно так думал Пушкин, не ведая, что в Петербурге хаос и не до михайловского ссыльного: не ясно, какому царю присягать, переписка между Николаем и Константином, междуцарствие.
Не отъехав далеко, поэт вдруг велел Курочкину поворачивать назад. Потом уже несколько человек рассказывали, что Пушкин вернулся, так как дорогу им перебежал заяц, а это была дурная примета. Кроме того, навстречу шел священник. Детали приводятся разные, но вернулся Пушкин не из-за плохих примет, хотя приметам верил, а по логическому рассуждению и удивительной способности предвидеть опасности – дару, который его не раз выручал.
В нашем рассуждении повторены соображения Анненкова, который считал, что основную роль в решении возвратиться сыграли не приметы, а осмотрительность поэта. По меткому замечанию Ю.Айхенвальда, в Пушкине всегда был «голос осторожности». То, что он возвратился в Михайловское, его спасло: до восстания декабристов оставались считанные дни, и ссыльный поэт оказался бы в самом пекле.
Судя по воспоминаниям Соболевского, Пушкин, не подозревая о попытке переворота, собирался приехать и спрятаться на квартире Рылеева, который светской жизни не вел. Окажись Пушкин в доме одного из основных заговорщиков, его бы посадили в Петропавловскую крепость и подвергли изнурительным допросам. Так что не известно, чем бы все кончилось.
За несколько часов до того, как Пушкин узнал о смерти царя, он писал Александру Бестужеву: «…надоела мне печать… поэмы мои скоро выйдут. И они мне надоели…» (Х.148). Теперь происходившее могло настроить его на сдержанный оптимизм. Не случайно Анненков жизнь Пушкина до 1826 года называет Александровским периодом. Пушкин понимал, что со смертью Александра закончилась историческая эпоха, и мог рассчитывать на изменение политического курса империи.
Новая эпоха началась с чеканки новых серебряных рублей с изображением императора Константина. Тот еще не взошел на престол, но уже возникли иллюзии. Вернувшись в свою берлогу, Пушкин сразу пишет Катенину в Москву: «…как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма… К тому же он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего» (Х.150). Не исключено, что эти верноподданнические строки написаны в расчете на перлюстрацию письма – прием старый, как сама перлюстрация.
В деревне Пушкину не сидится, и его можно понять. Письмо за письмом уходят в Петербург и Москву каждый почтовый день: «Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно, они вспомнят обо мне», – намекает он Плетневу и далее говорит о том, что в России поэту делать нечего (см. эпиграф). Мысль о «самоосвобождении» оставлена, все усилия сконцентрированы на доброй воле нового царя Константина.
Письма исчезают без отзвука, в глухоту. Зря Пушкин расточал похвалы Константину: через несколько дней тот отрекся от престола в пользу младшего брата. Теперь Пушкин надеется на высочайшее снисхождение вступившего на царствие Николая. Но из Петербурга в ответ – мрачные вести о бунте выведенных на Сенатскую площадь полков. В ночь на 14 декабря великий князь Николай Павлович зачитал манифест о своем вступлении на престол, и войска отказались присягнуть новому императору. Военный губернатор Милорадович, занимавшийся делом Пушкина до ссылки поэта на юг, смертельно ранен на площади Каховским. Войска рассеяны артиллерийским огнем, в Петербурге обыски и аресты.
Первая реакция Пушкина – решение сжечь рукописи. В то время для ареста из-за политических причин (в отличие от советского времени) властям нужны были улики. Чтобы их уничтожить, поэт сжигает свои тетради, где находились и автобиографические записки, над которыми работал четыре года. Позже он скажет, что записки могли замешать многие имена и умножить число жертв.
В архиве Пушкина этих дней писем брата Льва, князя Вяземского и некоторых других корреспондентов не сохранилось: все ушло в огонь. Пушкин сжег важную часть своего архива и не жалел об этом; он вообще редко жалел о прошлом. Впрочем, если бы не первый импульс, мог бы и не сжигать. Допустим, не мог сесть на лошадь да отвезти друзьям в Тригорское: друзья могли разболтать. Не хотел доверить слугам – их бы допросили. Но мог ведь спрятать в лесу – имение-то большое. Когда в советской Москве начала писаться эта книга, для поиска спрятанных рукописей органы привозили взвод солдат и велели срывать на дачном участке слой земли глубиной в метр. Одна группа солдат копает, у другой – отдых; через час они меняются. Тому, кто найдет – премия: увольнительная домой на несколько дней. И рыли солдатики за надежду увидеть маму, не задумываясь, что рыли могилу инакомыслящему писателю. Но и в таком случае не под силу им было бы срыть Михайловское имение в поисках запретных мыслей.
А что, если Пушкин и в самом деле спрятал или отдал кому-то на хранение бесценные рукописи свои и только сказал, что сжег, чтобы не искали? Вяземский, например, принял на хранение портфель с рукописями декабристов и возвратил его в сохранности Пущину, когда тот вернулся с каторги. Интересно бы узнать, что писал Пушкин в своих заметках о намерениях отправиться за границу. Впрочем, и без того много деталей сохранилось, не упустить бы важное из имеющихся материалов. Его герой тех дней – граф Нулин, «русский парижанец",
Святую Русь бранит, дивится,
Как можно жить в ее снегах,
Жалеет о Париже страх. (IV.241)
Принято считать, что восстание на Сенатской площади многое переменило в судьбе Пушкина. За ним действительно последовал ряд важных для него событий, но связанных не с восстанием непосредственно, а со сменой царя. Уничтожив улики, Пушкин составил список своих проступков: в Кишиневе был дружен с тремя декабристами, состоял в масонской ложе, которую потом запретили, был знаком с большей частью заговорщиков, покойный царь упрекнул его в безверии. Вот и все. Послав список Жуковскому с просьбой сжечь письмо, Пушкин резюмировал: «Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?» (Х.154)
Правительство, однако, объявило опалу и тем лицам, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не сообщили о том полиции. Этот упрек Пушкин отводил: кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о заговоре?
О своей невиновности (а точнее, что надо говорить о его невиновности) сообщает он вскоре Дельвигу: «Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится… Никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив… я желал бы вполне и искренно помириться с правительством… Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя» (выделено Пушкиным. Х.155). Объяснение причин нетерпения находим в письме, посланном Плетневу; Пушкин ждет милости, надеясь, что сбудется его желание уехать: «Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее?» (Х.153). И – «пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское. Вопрос: невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге» (Х.157).
Письмо за письмом, и в них то же: «Батюшки, помогите». Он готов к компромиссу, только выпустите. Но при этом он оставляет себе что-то, ту малость, ниже которой интеллигентный человек опуститься не может. Убеждения в этой части земного шара иметь можно, нельзя их лишь высказывать, и Пушкин это понимает: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (Х.158).
