Объявился он в Михайловском 9 августа 1824 года, не заезжая, как ему было велено, в Псков. Тут он застал родителей, брата и сестру. Адеркас связался с губернским предводителем дворянства князем Львовым, и они назначили новоржевского помещика Ивана Рокотова наблюдать за поведением прибывшего.
По вызову губернатора Пушкину пришлось приехать в Псков и дать подписку «жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда».
Рокотов был юным вертопрахом, которого Пушкин недолюбливал, хотя и встречался с ним. Сославшись на свое расстроенное здоровье, Рокотов ловко от предложения следить за поэтом отказался. Тогда Адеркас поручил наблюдать за поведением сына Сергею Пушкину. Отец, как принято считать, по слабости характера принял предложение, приведшее к тяжелому конфликту в семье Пушкиных.
Душевное состояние самого поэта оставляло желать лучшего, что отразилось в строках:
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни. (II.172)
Пошел пятый год удаления его из Петербурга, и теперь, в Михайловском, он еще острее чувствует тяготы «ссылочного невольника». Он вспоминает, как прадед тосковал по Африке, сидя в России. Его собственное выражение «изгнанник самовольный» находит новую форму в соответствии с обстоятельствами:
Подобно птичке беззаботной,
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога… (IV.154)
Одесса оказалась для Пушкина подлинным окном в Европу и по колориту своей беспечной жизни, и по реальной возможности бежать. В Михайловском он яснее это ощутил. После южного солнца, волшебной красоты моря и европейского духа, которым жила Одесса, даже любимая им северная природа угнетала Пушкина. Свинцовая одежда неба, изрытые дороги, хмурые леса, чахлые перелески и убогие деревеньки – «все мрачную тоску на душу мне наводит» (II.187). Плюс одиночество, которое для человека общительного горше унылых пейзажей; «скучно, вот и все!» (Х.80).
Причина ясна: «царь не дает мне свободы!» Через две недели в письме к княгине Вяземской в Одессу опять: «Я провожу верхом и в поле все время, которое я не в постели. Все, что напоминает мне о море, вызывает у меня грусть, шум ручья буквально доставляет мне страдание; я думаю, что голубое небо заставило бы меня заплакать от бешенства, но слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка» (Х.81, часть текста по-фр.). Силой воображения он отправляет себя туда, где бежит Гвадалквивир. Поэт стоит под балконом и ждет, когда испанка молодая проденет дивную ножку сквозь чугунные перила (II.186).
Друзья советуют ему сконцентрировать силы на литературе. «Употреби получше время твоего изгнания, – наставляет Дельвиг. – Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно…» (Б.Ак.13.110) Вяземский опасается, что Пушкин сойдет с ума. Пушкин, похоже, внимает разумному совету и сходится с Музой. Он возвращается к начатому в Одессе стихотворению «К морю».
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Самым трудным для поэта оказалась в этом стихотворении попытка сформулировать цель бегства.
Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
В черновиках этот вопрос объясняется по-разному: «Куда бы ныне / Я бег беспечный устремил?», «…Я путь отважный устремил?». На что следует скептический взгляд на мир разочарованного Чайльд-Гарольда – строки, не допущенные в печать при первой публикации:
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран. (Б.Ак.2.333)
В малом академическом собрании сочинений Б.Томашевский заменяет слово, от которого Пушкин отказался. Получается: «Судьба земли повсюду та же», что делает строку более нелепой, но зато проходимой для советской цензуры (II.81). Обращаясь к стихотворению несколько раз, Пушкин то добавляет, то убирает строфы и с помощью Вяземского печатает его, хотя и не целиком, в альманахе «Мнемозина». Пушкин не раз будет удивляться: откуда слух о побеге? А слух, так сказать, был предан гласности: в журнале «Мнемозина» черным по белому написано о заветном умысле сочинителя Пушкина и его стремлении навек оставить этот брег.
Символ моря пройдет через всю поэзию Пушкина. И всю жизнь он будет чувствовать могущество этой стихии, которая способна и перенести человека в волшебные заморские страны, и поглотить его. Образ моря расширяется в воображении, меняется в зависимости от настроения. Появляется «жизненное море», «море минувшего», «море грядущего», «огненное море», «ужас моря», даже «адское море». Но живого, настоящего моря, если не считать поездок в Кронштадт, Пушкин больше не увидит.
Он не находит себе места, не знает, чем заполнить пустоту дней, ему не работается. «Бешенство скуки» – это напряженное состояние овладело им с конца октября 1824 года, после ссоры с отцом, который взял на себя обязанность распечатывать переписку, сообщать обо всех шагах старшего сына и приказал младшему не знаться с этим чудовищем, с этим выродком. Мы не знаем, что в точности произошло в те дни; действительно ли Александр подрался с отцом и даже, как тот утверждал, избил его. Но возникает реальная угроза обвинения в рукоприкладстве, отягощенная нарушением Заповеди: сын поднял руку на отца своего.
Пушкинисты в этом конфликте единодушны. Они приняли сторону сына и обвиняют отца в шпионстве. Нам кажется, отец не за себя боялся и не выслуживался, когда дал согласие наблюдать за сыном. Скорее, он решил, что лучше, если он, а не чужой человек, будет делать это, раз уж необходимо. Не станет доносить, но, наоборот, покроет, если что не так. Ни сын, ни отец никогда не упоминали, что Сергей Пушкин вскрыл хотя бы одно письмо. Ни о чем никуда он не сообщал. Если и читал нотации, то делал это из благого желания охранить сына от еще более страшных последствий, нежели ссылка под отеческое крыло. Сестра Ольга в этом конфликте взяла сторону брата, а друг Дельвиг сторону отца. Жуковский и соседка из Тригорского Осипова считали, что вина делится пополам. Несправедливо обвинял отца Пушкин.
Разгоряченный конфликтом, он сообщал Жуковскому: «Я вне закона», умоляя спасти его. Сгоряча поэт отправил поспешное прошение Псковскому губернатору Адеркасу, жалуясь, что в доме ненормальная обстановка, и прося ходатайствовать перед императором о переводе его из Михайловского в одну из крепостей. Человек, посланный с прошением в Псков, не нашел там губернатора (может, кто-то, например, Осипова подучила не найти?). К счастью, через неделю письмо вернулось обратно, так и не получив хода.
Жуковский, пользуясь придворными связями, начал хлопоты о переводе Пушкина в Петербург, что поэта вовсе не обрадовало. В письме к брату он заявляет категорически: «…не желаю быть в Петербурге, и верно нога моя дома уж не будет» (Х.85). А о том, что в действительности происходит в семействе Пушкиных, он предпочитает помалкивать. И не случайно. Первый биограф поэта Павел Анненков считал даже, что скандал и драку в доме выдумали Пушкин со своей соседкой Осиповой специально, чтобы напугать Жуковского и заставить его заняться освобождением поэта из михайловской кабалы. Нам же кажется, дело в другом.
Именно в эти дни Пушкин начинает усиленно обсуждать с братом Львом возможности побега. В начале ноября Левушка отбывает из Михайловского в Петербург, увозя некий разработанный план, который они начинают осуществлять. Об этом плане чуть позже. А сейчас – о нашем предположении, что семейный конфликт произошел, возможно, из-за того, что отец узнал об этом плане и стал ему противиться, что и вызвало неадекватную реакцию старшего сына. Замысел сыновей поверг отца в ужас непредсказуемыми последствиями для обоих детей. И тогда становится понятным приказание отца младшему брату не знаться с выродком, который хочет нелегально скрыться за границу.
