Относительно несостоявшейся ноябрьской дуэли с Дантесом Пушкин говорил: «Чем кровавее, тем лучше». Соллогуб рассказывал о Пушкине: «Губы его дрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения». Значение пушкинских африканских корней уже тогда преувеличивалось, и ему самому это нравилось. Жуковский пытается убедить Пушкина: «Но ради Бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления» (Б.Ак.16.183). Однако как избавить поэта от навязчивого желания приблизить смерть? Поединок стал бы бессмысленным, если бы дуэлянт собирался жить дальше. Отодвинуть удалось на два месяца.
Дуэль таяла, а он жаждал крови и все начал сначала. Решил, что клеветническое письмо сочинил Геккерен, и отказывался слушать возражения. Вере Вяземской он сказал: «Через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит этого человека в грязь» (Б.Ак.16.186). Жуковский отметил «бешенство» Пушкина. Дантесу, встречаясь в свете, он говорил грубости, провоцируя того на продолжение скандала. Все хотят его утихомирить, только сам он этого не желает. Геккерен готов идти на любые условия, лишь бы заключить мир. Поэта уговаривают, что Дантес всерьез женится на Екатерине. Пушкин снова остывает, но ненадолго.
На именинах жены Греча он был мрачен. Когда хозяин провожал его в прихожую, Пушкин сказал ему: «Всё словно бьет лихорадка… Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг, на юг!». Непонятно, какой юг он в тот момент имел в виду, но ему плохо. Следует новое оскорбительное послание Геккерену с обвинениями в авторстве анонимного письма и в сводничестве.
Ничего не осталось от дуэльной романтики, да и, пожалуй, от романтики вообще. Приятель «накануне видел Пушкина, которого он нашел ужасно упадшим духом, раскаивавшимся, что написал свой мстительный пасквиль…». Софья Карамзина свидетельствовала: Пушкин «своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе…».
Накануне нового года Карамзина пишет: «Мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом». Новый год Пушкины встречают вместе с Дантесом. Вид у поэта такой страшный, что графиня Строганова говорит: будь она его женой, не решилась бы вернуться с ним домой. После обсуждения ситуации с Вяземскими Тургенев отмечает в дневнике: «Поэт – сумасшедший».
За два дня до последней дуэли он был на вечере у Мещерских. Карамзина записывает: «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра…». Ярость ищет выхода. Екатерина Карамзина говорит о последней дуэли: «Он внес в нее свою долю непостижимого безумия». Борец за честь семьи – совратитель жившей с ними вместе свояченицы Александрины, готовый убить мужа другой свояченицы. Не в Пушкине, а в Дантесе значительная часть пушкинского окружения видела настоящего мужчину, который жертвовал собой, чтобы защитить репутацию возлюбленной.
Иван Тургенев в речи на открытии памятника Пушкину в 1880 году заявил, что дуэль и смерть Пушкина были трагическими случайностями, тем более трагическими, что они случайны. А если не случайны? И не в измене жены причина. Не в Дантесе, не в царе, словом, не в злобном окружении, где вот уже полтораста лет пытаются найти виновных, чтобы обелить поэта. Первопричина трагедии – в самом Пушкине, в его состоянии. Оно объясняет его последние шаги: упрямство и несговорчивость, злобу и ненависть. Жизнь стала труднее смерти. Лучшее осталось в прошлом; он явственно видел свой финал и целеустремленно к нему шел.
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил, –
На большой мне, знать, дороге,
Умереть Господь судил… (III.121)
Не раз посещала Пушкина мысль, что умрет он в дороге, но не умер. Отчаявшись, он уже никуда не стремился. Оставался единственный выход рассчитаться с жизнью.
За несколько дней до смерти, по воспоминаниям Плетнева, у Пушкина «было какое-то высокорелигиозное настроение. Он говорил со мной о судьбах Промысла…». Друзья, конечно, подкрашивали образ поэта, чтобы сделать его более угодным власти, однако семь из шестнадцати стихов 1836 года так или иначе ведут к мыслям о Промысле. Возрастающая вера связана не столько со взрослением и избавлением от мальчишеского ерничества, сколько с надвигающейся смертью. «Мне кажется, что мертвые могут внушать мысли живым», – сказал он Александре Смирновой.
«Выражение лица его было страшно», – встретил поэта на улице Вяземский-младший. Баронессе Евпраксии Вревской, с которой, как помним, у него были долгие отношения и которая понимала его лучше жены, Пушкин поведал накануне дуэли, что не собирается жить. Он говорил ей «о бремени клевет, о запутанности материальных средств, о посягательстве на его честь, на свое имя, на святость семейного очага и, давимый ревностью, мучимый фальшивостью положения в той сфере, куда ему не следовало стремиться, видимо, искал смерти». Он сказал ей, что о детях позаботится царь.
Человек, ищущий смерть, с большей степенью вероятности найдет ее раньше, чем тот, кто ее не ищет. Выстрел произвел человек, доведенный Пушкиным до крайности, загнанный им в тупик. Дантес не хотел убивать. Поединок был избежным. Разве Пушкин не мог умом обыграть своего врага? Можно ли верить его разговорам, что он решил – нет, не сразить эпиграммой, как делал раньше, а – примитивно устранить Дантеса физически? Банальный любовный конфликт Пушкин превратил в смертельную схватку двух самцов за самку. Он режиссировал так, что под видом благородной дуэли, защищающей честь, Дантес вынужден выступить в роли киллера.
Молодой журналист Николай Иваницкий, встречавшийся с поэтом, записывает в дневнике: «В последний год жизни Пушкин решительно искал смерти. Тут была какая-то психологическая задача». Александр Тургенев понял, что это не дуэль, накануне смерти Пушкина написав в письме: «…Вероятно, сегодня Россия лишится великого поэта». Поистине, как писал Соллогуб, который был секундантом при подготовке ноябрьской дуэли: «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел… Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом». Соллогуб прибавляет: «…Он сам увлекался к смерти силою почти сверхъестественною и, так сказать, осязательною».
По дороге с Черной речки домой Пушкин сказал: «Я жить не хочу». В постели повторял: «…Если Арендт найдет мою рану серьезной, смертельной, ты мне об этом скажешь! Меня не испугаешь: я жить не хочу». Заявил, что если останется жить, дуэль возобновится, так как хотел идти до конца, но надеялся прожить не больше двух дней, то и дело спрашивал верного ему Данзаса, скоро ли умрет. Он сам себе нащупал пульс и сказал: «Смерть идет». Даль записал слова, которые повторял Пушкин: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?»; «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо»; «А скоро ли конец? Пожалуйста, поскорее!»; «Кончена жизнь. Жизнь кончена». Он был не жилец.
Ни единого слова не было сказано поэтом о написанном, неопубликованных рукописях, собственном журнале, литературе вообще, о стране, о политике, о делах общественных. Никаких распоряжений великого поэта-гражданина, сознающего, что умирает! Жена, ее ухажер, которого он великодушно простил («не мстите за меня»), слова преданности царю (возможно, придуманные его друзьями), – вот и весь перечень последних его забот. Не за отчизну дрался Пушкин, не за семью, а – против себя.
Потеряв много крови, он успокоился после опиума, данного доктором. Не случайно Вяземский писал: «Необузданный, пылкий, беспорядочный, сам себя не помнящий во всех своих шагах, имевших привести к роковому исходу, он сделался спокоен, прост и полон достоинства, как скоро добился, чего желал; ибо он желал этого исхода». Если бы Пушкин не был смертельно ранен 27 января, он вскоре повторил бы дуэль или, возможно, покончил бы с собой другим способом.
