– Вы прекрасно знаете, что нет, – устало сказала молодая женщина. – Как бы я смогла? Ведь не я просила Кулугиса похитить нас, и не я привела сюда этот фрегат… и если я сказала, что не лгу, то потому, что это правда! Я француженка и родилась во время Великой революции. Мои родители погибли на эшафоте, а меня отвезли в Англию. Это там я познакомилась с коммодором Кингом и его семьей, но у меня были большие неприятности, и я бежала во Францию, чтобы найти кого-нибудь из родственников. Тогда я и познакомилась с Императором, и он… осчастливил меня дружбой. Чуть позже я вышла замуж за князя Сант’Анна. Но коммодор очень давно не видел меня и об этом не знает. Все очень просто, как видите.

– А твой муж? Где он?

– Князь? Он умер. Я вдова, следовательно, свободна, вот почему Император и решил воспользоваться моими услугами.

По мере того как она говорила, гнев постепенно покидал напряженные черты гиганта, но недоверчивость оставалась.

– А что ты сказала обо мне этому англичанину? – спросил он.

– Я сказала то, о чем мы договорились на Санторине: что вы мой слуга, и добавила, что я очень устала и мы поговорим позже. Так мы получаем немного времени, чтобы поразмыслить, ибо эта неожиданная встреча захватила меня врасплох. К тому же, – добавила она, вдруг вспомнив первые адресованные ей слова сэра Джемса, – этот корабль идет в Константинополь. Разве не это самое главное? Скоро мы высадимся там. Какая разница, каким образом попасть туда? Более того, разве мы не в большей безопасности на английском фрегате, чем на каком-нибудь греческом судне?

Теодорос задумался, причем так надолго, что измученная Марианна села на койку, чтобы дождаться результата его размышлений. Стоя со скрещенными на груди руками и опущенной головой, гигант, очевидно, взвешивал каждое произнесенное ею слово. Наконец он поднял голову и окинул молодую женщину тяжелым от угрозы взглядом.

– Ты поклялась на святых иконах, – напомнил он. – Если ты меня предашь, ты не только будешь проклята навеки, но я задушу тебя собственными руками.

– Значит, вы по-прежнему о своем? – грустно сказала она. – Вы уже забыли, что я убила человека, чтобы освободить вас? И это все, что осталось от той дружбы, о которой вы говорили мне совсем недавно? Если бы мы попали на греческий корабль или даже турецкий, мы бы остались боевыми товарищами. Но поскольку этот – английский, все летит к черту?.. Тем не менее я так нуждаюсь в вас, Теодорос! Вы единственная сила, на которую я могу рассчитывать среди окружающих меня опасностей! И вы можете погубить меня: вам достаточно сказать правду человеку в белом костюме, понимающему ваш язык. Может быть, увидев меня брошенной на дно трюма, у вас не будет больше сомнений… но тогда ни ваша миссия, ни моя не будет иметь ни малейшего шанса быть исполненными.

Она говорила неторопливо, со своеобразным смирением, которое мало-помалу усмирило его возмущение. Он внимательно вгляделся в нее и увидел, какая она хрупкая и несчастная в испачканном, разорванном платье, еще мокром, прилипшем к ее телу, чье сияющее видение даже во время ужасной бури он не мог изгнать из своего сознания.

Она тоже смотрела на него большими зелеными глазами, которые усталость и тоска окружили волнующей синевой. Никогда еще он не встречал женщины столь желанной, и он испытывал к ней тройное противоречивое чувство: покровительствовать ей, изнасиловать, чтобы утолить невыносимую жажду, или просто убить, чтобы избавиться от искушения…

Он уступил четвертому: бегству. Даже не дав себе труда ответить ей, он бросился из маленькой каюты, дверь которой захлопнулась за ним и которая, избавившись от его гигантского присутствия, сразу показалась просторней.

Это бегство озадачило Марианну. Что означало его молчание? Не хочет ли Теодорос поймать ее на слове? Не отправился ли он на поиски человека в белом, чтобы рассказать ему правду о его мнимой хозяйке?.. Необходимо в этом убедиться.

Она сделала усилие, чтобы встать, но она была смертельно усталой, а застланная белыми простынями спартанская койка казалась пуховой периной по сравнению с ложем из досок на нижней палубе шебеки. Тем не менее она отогнала искушение и заставила себя пойти к двери, отворила ее и… сейчас же с улыбкой захлопнула. Теодорос не ушел далеко: как и подобает слуге стиля «верная собака», он растянулся у ее двери и, без сомнения, сраженный усталостью, уже спал.

Успокоившись, Марианна вернулась к своей постели и рухнула на нее, даже не отвернув простыни, не подумав погасить фонарь. Она имела право отдохнуть, ни о чем не думая.

Снаружи шум шел на убыль. С помощью багров матросам фрегата удалось оттолкнуть шебеку, которая медленно тонула, в то время как люди Кулугиса набились в три спасательные шлюпки, чтобы попытаться уйти в более гостеприимные воды.

Коммодор Кинг через переводчика объявил им, чтобы они поскорей убирались, если не хотят быть затянутыми на дно водоворотом, и никому из них не пришла в голову мысль повторить подвиг Теодороса и взобраться на плавающую крепость.

Но все эти шумы едва проникали в затуманенное сознание Марианны, которая все глубже погружалась в благодетельный сон…

Когда фрегат по имени «Язон» возобновил свой путь, она уже давно плыла на борту корабля грез, такого же белого и стремительного, как чайка, который увлекал ее к неизвестной цели, полной нежности и радости, вдруг воплотившейся в трагическое лицо ее возлюбленного, каким она видела его последний раз. И по мере того, как корабль приближался, лицо отступало и погружалось в волны, испуская безнадежные крики. Затем оно появлялось снова, чтобы тут же начать удаляться, опять исчезая, едва только Марианна протягивала к нему руки…

Как долго продолжался это сон, точное отражение подсознательных мыслей Марианны, где драматически чередовались уже столько дней надежда и отчаяние, сожаление, любовь и злоба, кто знает? Но когда молодая женщина снова открыла глаза в реальном мире, очищенном от туманов и предателей и полном солнца, впечатление от него засело в ней, как отравленная стрела.

Найдя в памяти самый подходящий из прошедших дней, Марианна, которая среди опасностей думала только о сохранении своей жизни и свободы, теперь ощутила горькое сожаление в этой каюте, напомнившей ей другую, где – хотя она и пережила там агонию – ценой любых мучений она с радостью оказалась бы.

Проснувшись в этом замкнутом пространстве, она более обостренно ощутило свое одиночество в безжалостном мире мужчин, где она пытается, как подбитая птица, достичь наконец гавани, где она смогла бы спрятаться в какую-нибудь щель, поухаживать за ранами и перевести дыхание.

Подумать только, что повсюду на этой безумной планете, которая раскачивала ее, как брошенную в море бутылку, были женщины, имевшие право жить только для дома, детей и мужа, давшего им все это! Они просыпались утром и засыпали вечером, ощущая успокаивающее тепло избравших их спутников жизни; они производили на свет детей в радости и безмятежности! И эти дети были для них желанными, их не считали проклятием. Словом, они были женщинами, а не пешками или фишками! У них была нормальная жизнь, а не извращенная судьба, управляемая каким-то безумным демиургом, которому, похоже, доставляло злобную радость все уродовать!

Теперь, когда она находилась на пути в Константинополь, куда ей так хотелось попасть, Марианна обнаружила, что это желание исчезло! Ей больше не хотелось снова проникнуть в незнакомый мир, населенный незнакомыми лицами с незнакомыми голосами, причем проникнуть в него в одиночестве, в ужасном, отчаянном одиночестве! И в довершение всего везущий ее туда корабль носит по иронии судьбы имя человека, которого она любила и считала навеки потерянным для себя!

«Это моя вина, – с горечью подумала она, – я получила только то, что заслужила! Я хотела обмануть судьбу, заставить Язона капитулировать, мне не хватило веры в его любовь! Если бы можно было повернуть время вспять, я сказала бы ему все, если бы он по-прежнему желал меня, я уехала бы с ним, куда он захотел бы, и чем дальше, тем лучше!..»