Со вздохом облегчения я запираю дверь и даже припираю ее комодом. Зачем мне это – непонятно, ведь ясно же, что если кому-то надо будет сюда проникнуть, он это сделает, по-любому сделает, хоть я тут целую баррикаду сооружу.

Как бы то ни было, с комодом приходится изрядно помучиться, он такой тяжелый, что в первый момент я думаю, он просто прикручен к полу. Я упираюсь что есть силы, антикварная рухлядь поддается, и с диким грохотом я придвигаю его к двери. Обессилевший, близкий к помутнению рассудка, с ноющей головной болью, но все же удовлетворенный проделанной работой, я, наконец, наливаю себе выпить. Я включаю звук у телевизора, а там уже New York Dolls, и вообще вся эта концертная программа, похоже, посвящена старому року, который, как говорится, оказался живее всех живых.

Виски немного приводит меня в чувство, я скидываю с себя грязную и даже местами порванную одежду, включаю воду в ванной и кидаю туда пару шариков масла и еще соль, да, непременно, для расслабухи нужна ароматизированная морская соль, я снова выключаю звук у телевизора, но включаю проигрыватель и подбираю с пола один из джазовых дисков.

Он потерт и чем-то заляпан, по-моему, шоколадом, а может быть, чьими-то испражнениями, я оттираю его бумажным носовым платком и ставлю в проигрыватель. Ура, он даже играет! В колонках мягко бренчит гитара, а я в таком состоянии, что не могу определить, что это за музыкант, в грязной своей одежде я нахожу полусмятую пачку сигарет, вспоминаю про скан, делаю джойнт, закуриваю и забираюсь в ванну.

Мне надо подумать, да, черт, мне надо подумать, мне просто надо немного подумать, собраться с мыслями, зажать свою волю в кулак.

Я закрываю глаза. Передо мной сразу появляется лицо Вероники.

– Привет, – говорю я.

Вероника улыбается, но ее лицо похоже на посмертную маску.

– Знаешь, детка, – говорю я ей, – всю свою жизнь я стремился избегать ответственности, и вот, пожалуйста, моя бесхарактерность привела к таким плачевным последствиям.

Вероника молчит.

– Да что там говорить, это же я виноват в твоей смерти, в гибели единственного близкого мне человека.

Вероника молчит.

– Хуй бы с тем, что ты не давала мне денег на открытие ресторана, хуй со всем этим чертовым модным бизнесом и всеми этими деньгами, с гнилой тусовкой и понтами, хуй со всем этим дерьмом, только бы ты была жива, куколка.

Я снова готов заплакать, да, черт побери, у меня же не может быть столько слез, кто я, сраная кисейная барышня, впечатлительная студентка?

На этой мысли я погружаюсь в сон, граничащий с бредом. Мне все видится лицо Вероники. Ее багровая губная помада такая темная, что кажется черной.

– Расскажи, что тебе запрещается, – приказывает Вероника.

Я стою на коленях голый, руки за моей спиной связаны, тело в ссадинах и царапинах.

– Я не имею права скрывать что-либо от вас, госпожа. Ложь является недопустимой, – говорю я, и голос мой дрожит.

– Дальше.

– Я не имею права ревновать вас, требовать любви, внимания и заботы. Я не имею права без вашего согласия встречаться с кем-либо, не могу заниматься сексом ни с каким мужчиной или женщиной, но по приказу госпожи обязан это делать с любым. Я никогда не должен по собственной инициативе смотреть в ваши глаза. Я не могу задавать никаких вопросов. Я не могу возражать, отказываться выполнять приказ или иметь свое мнение. Я не должен питать каких бы то ни было иллюзий насчет своих отношений с вами, госпожа. Я всегда был, есть и буду только рабом, и никем более, – я чувствую, что плачу, слезы жгут мои щеки, будто раскаленный воск черных свечей. – Все эти правила я нарушал, – говорю я, – накажите меня, госпожа.

И в этот момент я просыпаюсь.

Я открываю глаза, резко возвращаюсь к бодрствованию и первое время никак не могу поверить, что это был лишь сон, с удивлением смотрю по сторонам и прислушиваюсь, не идет ли Вероника. Еще через мгновение сука-реальность наваливается камнем, огромный тяжелый гранитный ком черной-пречерной правды поглощает меня и переваривает с сытой отрыжкой, и не остается уже ничего, кроме боли и пустоты.

– Вероника, – шепчу я, – это я виноват в том, что тебя больше нет.

Я стараюсь взять себя в руки. Вылезаю из холодной уже воды, накидываю белый халат с эмблемой отеля. На душе до того мерзко, что впору повеситься. В телевизоре безмолвно крутится старый ролик Rolling Stones, я смотрю на экран, и вдруг молодой Кейт Ричардс криво усмехается и посылает мне воздушный поцелуй.

Я в ужасе отворачиваюсь, смотрюсь в зеркало на противоположной стене, а вместо отражения – лишь размытое пятно, белесая клякса, я кидаюсь к тумбочке, нахожу в выдвижном ящике упаковку ксанакса и глотаю таблетку, запивая ее теплой выдохшейся диетической колой из полупустой бутылочки, что стоит на журнальном столике. Мне кажется, что на его стеклянной столешнице я отчетливо вижу следы от бесчисленных кокаиновых дорог.

Чуть позже, минут через пять, когда я все же понемногу прихожу в себя, я наливаю себе еще виски, беру оранжевую сумочку Hermes и открываю ее. Ну а что мне еще остается, детка?

Внутри полно всякой ерунды: паспорта, водительские права, разные блески для губ, румяна, тени и все такое, но среди мусора – отключенный мобильный, зеленая записная книжечка Moleskinе, портмоне из крокодиловой кожи и маленькая серебристая флэшка.

Это тот самый носитель информации, что Вероника всегда таскала с собой, подозреваю, там может быть что угодно – от старых фамильных фотографий, до важнейших и секретных документов, и очень может быть, что там спрятано именно то, из-за чего ее убили.

Я беру флэшку и ищу ноутбук, где-то он должен быть, ведь когда я уходил, он стоял вот здесь, на том же журнальном столике, ну, а теперь, похоже, его нигде нет. Его нет и на секретере, он даже не валяется разбитый на полу, похоже, его забрали с собой те, что обыскивали номер, сечешь, детка? Вот черт! Расстроенный, я возвращаюсь к сумке, беру портмоне и открываю.

Пачка фунтов стерлингов, тысячи три, не меньше, плюс чуть больше тысячи евро. Золотая Master Card. Черной карточки American Express не видно, это странно. Ну что же, и это неплохо, во всяком случае, у меня есть хоть какие-то средства к существованию.

Я старательно разгребаю кучи бумаг на полу и ковыряюсь в скомканных графиках и счетах, вырванных страницах из глянцевых журналов, большей частью GQ, Vogue и Harper's Bazaar, наконец, через пятнадцать минут усердных поисков, я нахожу смятые авиабилеты.

Так, надо срочно звонить в British Airways, попробовать обменять билет на ближайший рейс.

К сожалению, на дворе ночь, и в офисе авиакомпании срабатывает автоответчик. Я решаю ехать в аэропорт. Если есть на свете бог, то должен же он хоть раз в жизни мне помочь! Хотя возможно, я давно уже не под его опекой…

Уже чуть брезжит мерзкое лондонское утро, холодно, влажно, и небо тусклое, темно-серое такое, типа, поминальное небо. Звезд на нем, конечно, нет, и оно при этом хрупкое, как битая стекляшка автобусной остановки, того и гляди развалится.

Я высовываю голову в окошко такси в ожидании, но пока сверху сыплется только редкая морось, словно ангелы ссут на нас с небес, а на самом въезде в аэропорт гигантская пробка.

Трейлеры и фургоны, такси и мотоциклисты, мопеды, мопеды, мопеды, разная дорожная техника, Caterpillar и Iveko, мрачные представительские лимузины и целая куча Mini Cooper'ов, похоже, этим утром всем нам срочно понадобилось на хуй валить из Соединенного Королевства.

Еще бы! Ведь здесь блекло и кисло, на улицах – сплошь пенсионеры и футбольные фанаты, наркоманы и панки в футболках с Игги Попом и Sex Pistols, пакистанцы и индусы, арабы и албанцы, жирные американские туристы и тощие японские роботы с дорогими фотоаппаратами, клерки, клерки, всюду мелкие клерки в копеечных полиэстеровых костюмах, и извращенцы обивают пороги секс-шопов, приобретая анальные и вагинальные вибраторы, недорогие резиновые куклы и пошлые розовые меховые наручники, видеодиски с примитивным поревом, подумать только, никакого вкуса, детка, никакого вкуса и никакого стыда!