– часто изменение пародировано —

– эта маска – средство познать действенность действительности.

Маска, которая делается так, чтобы она не обманывала, что она истинный человек, маска, которая существует рядом с человеком, это явление анализа, это явление сдвига.

К этому широкому явлению относится и то, что называется монтаж, – изменение смысла сцены в зависимости от того, где ее помещают, она находится рядом с той или рядом с другой сценой, моментом действия.

Монтаж – метод жизни.

Ребенок воспринимает мир сперва перевернутым, потом он его восстанавливает; но он уже смонтирован.

Я перечислил вещи, явления не для того, чтобы сказать, что они одинаковы. Нет.

Они разно характеризуют; они существуют как разно характеризующие.

И маска, и смена масок на виду зрителей, и обращение к зрителю нарисованного непрерывного однохарактерного явления – все это черты одного метода искусства рождения.

Романы Диккенса, маски, которые создали, отчеканили мимику героев Англии, сделали их друг для друга понятными.

Это путь познания героя.

Или явления.

Так Гоголь сменой образов точно найденного украинского барокко описывает Днепр при «разной погоде».

Говорит о ширине Днепра, и так как пространство широты – это черта жизни птиц, которые преодолевают пространство морей и материков, и Гоголь решается сказать – редкая птица долетает до середины Днепра.

Всех птиц знаем, но никто не спорит с определением ширины широкой реки, мы только радуемся широте образа.

Жизнь в движении.

Невский проспект в разное время, и судьба художника, и судьба людей – мертвых душ, крестьян, описанных Гоголем после покупки Чичиковым, – конечно, это видение, это способ видения Гоголя.

Многократность анализа, многократность явлений, которые берутся в их анализе, – энергия заблуждения, это путь к истине в искусстве.

Это энергия поиска и одновременно анализа.

В искусстве ответ «пять» нередко «премилая вещица».

В арабской сказке эта милая вещь обнажена и как бы пародирована в рассказе о том, как в смерти одного человека справедливо упрекали несколько разных людей разных национальностей, а потом мертвый ожил; фантастика сказки входит в фантастику описания далеких стран и превращается в реальное путешествие.

Вещь, сущность освещения Вселенной, различность движений – искусство иногда может прийти туда, где еще не был ученый.

Ведь и алхимик утверждал, что дважды два или дважды три – это пять.

Ведь и в смене возрастов, как в смене погоды, есть неосознаваемое нами движение.

Пишу после многих попыток дать определение искусства.

Думаю, что в некоторых строках моей книги есть точность, а там, где нет точности, это путь оглядывания самой жизни.

Не шутливо, как не шутливо само искусство.

Черновики Толстого, тонны бумаги, отрицающие характеристики, ирония, с которой дается не только Наполеон, но и Кутузов, – мир, понятый как любовь, это и есть жизнь.

Жизнь – движение.

Меняются методы и характеристики.

История изменения этих методов и есть история искусства.

Состояние осознания нового как безумие, как бегство, как покидание привычного жилища.

Гоголь, может быть, верил в воскресение мертвых душ и хотел, чтобы это произошло как-нибудь тихо.

Это невозможно.

Поиски путей по земле и во Вселенной кажутся фантазией человека, который сидел в бревенчатом доме на окраинах Калуги. Смотрел на стены, которые прямо по бревнам оклеены были дешевыми обоями.

И этот человек в надеждах своих, в праве своем на попытки не заблуждался, как не заблуждались в праве своем и гибли экспедиции, когда-то стремившиеся к полюсам земли.

Поэтому автор просит у читателя о снисхождении.

А учит он читателя другому.

Праву на поиск.

Литература играет роль кочерги, это она перемешивает угли в печке.

Я пересмотрел портреты, фотографии различных хорошо игравших Хлестакова актеров.

Они чинно-правдивы.

Они иногда грандиозны.

Может быть, грандиознее всех Михаил Чехов, потому что он знал, мир протрачен, мир не стоит сам себя.

Элегантность, испуганность, детскость Хлестакова, хвастовство его, жалость наша к ничтожеству.

Так как я довольно старый человек, я не могу прокладывать новой дороги для самого себя; и вообще самая дорога, сама по себе дорога, даже для богатых городов – это дорога.

А ее стирают надутые, как хвастуны, шины автомобилей.

Вот это мерцание чувства, оно похоже на выколачивание пыли из сердца при помощи палки.

Сочетание ничтожеств и их связанность, их безнадежность разбила сердце Гоголя.

Он нарисовал в своей книге «Мертвые души», сам нарисовал рисунок обложки: там были жареные куры, что-то для закуски, но там не было бреда Гоголя.

Не было ощущения человека, который живет в бесконечно большой стране, едет по бесконечным дорогам; ищет невозможного, ищет воскресения тех, которые никогда не жили.

«Мертвые души» не дописаны потому, что их нельзя было воскресить.

Есть под Петербургом-Ленинградом остров Котлин, на котором когда-то стояла и дымила паровая машина, одна из первых паровых машин.

Стояли дома, церкви, доки, отсюда отплывали корабли в неведомые земли, к навеки неведомому Южному полюсу.

Это был город храбрых.

Из этого города была видна, как будто близко, слишком высоко поднятая шапка Исаакия.

И дымы над городом, они казались такими прекрасными, такими страшными Достоевскому, ему казалось, город вместе с дымом должен уйти в морозное небо.

Я попал в этот город корреспондентом газеты после Октябрьской революции.

В театре, я его не могу назвать, он маленький, шел «Ревизор».

Хлестаков был молодой матрос.

И я не только помню, знаю, я это уже рассказывал. Но мне надо, и я расскажу еще раз.

Хлестаков был молодой матрос, который мог встать и подняться с колен одним движеньем.

Который мог переврать самого себя и который, наверно, мог сделать то, что нельзя сделать.

Это был зал, в котором сидящие в зале зрители знали друг друга; они сидели группами, по кораблям.

Они плыли в неведомые острова вымысла. Они полюбили Хлестакова и пожалели его.

Ведь он же дурак, ведь его же бить будут.

И как они были рады, когда он уехал из этого города. Того города, в котором люди боятся, даже боятся врать; вот хоть одному человеку в этом городе было весело, и ею слуга поел до сытости. Они скачут, и перед ними стелется весь мир.

И кони скачут, как те бронзовые кони.

Они в вечном движении стоят над зданиями великого Петрограда.

Я почти кончаю. Боюсь повторить себя и в путешествиях потерять спутников.

Вы сами, кто бы вы ни были, знаете или узнаете пути познания искусства, или – хотите – истины, – энергию познания; энергия, которая обрабатывает камни, плетение кружев иглою в воздухе, в воздухе потому, что здесь нет коклюшек; это создается из ниток, из камня, из воспоминаний и упреков, из жажды. Не легкой дороги для человека, – не дорога нужна, нужен осмотр, многократный, разнообразный, бессмертный, – знание осваивает мир.

Бессмертны заблуждения, они украшают и возвышают жизнь.

Короткая книжка подходит к концу.

Но я принадлежу к числу людей, которые учатся тогда, когда пишут. Скажем, доучиваются.

У каждого человека есть то, что можно было бы назвать предпониманием. Он думает, что знает, как сделать так, чтобы в той вещи, что он пишет, закончены были все линии.

Этого я сделать не смогу.

Я могу сделать только кольцо.

Надо снова сказать о началах и о концах вещей – произведений.

Эпос говорит об уже знакомом читателю.

Познание задерживается ритмом, и подробности играют роль, скажу – поводыря – познания.

«Илиада» начата точно; это как бы цепь сражений, оплаченных гневом Ахиллеса.