– Молись, молись, Николушка! – жарким шепотом повторяла она. – Бог милостив, удержит злую руку…

– Он голодный, нянюшка! Я хлебца ему отнесу, – тревожно сказал Коля, поднимаясь с колен.

Няня испугалась:

– Что ты, Николушка, что ты, голубчик! Подвернешься на глаза батюшке, уложит он тебя на скамейку рядом со Степаном.

– Никто не увидит, нянюшка, – с жаром убеждал он. – Я незаметно, сторонкой.

Минуту подумав, няня со вздохом согласилась:

– Ладно! Это дело божеское Она вынула из буфета большой ломоть хлеба, густо посыпала его солью и, обернув белой тряпочкой, отдала мальчику.

Прижимаясь к высокому забору, Коля торопился на конюшню. Учащенно колотилось сердце, мурашки бегали по телу.

Может, отец еще не пришел, и Коля успеет передать хлеб. Но из полураскрытых ворот конюшни уже доносился сердитый отцовский голос. Опоздал! Сделалось тоскливо. Коля обогнул конюшню и затаился около потемневшего кустарника. Рядом росла низкая сучковатая береза. Сунув хлеб за пазуху, Коля забрался на дерево. В стене конюшни – широкое отверстие, что-то наподобие окна. В сильные морозы его затыкали соломой. А сейчас оно открыто, и хорошо видно все, что внутри.

Глазам Коли открылось низкое, но довольно просторное, с земляным полом помещение. Посредине, на деревянной скамье, лежал полуобнаженный Степан. В углу темнела бочка с водой. Из нее торчали пучки тонких прутьев. На стене висели страшные плети разных размеров.

Кроме отца и Степана, в конюшне – староста Ераст, доезжачий Платон и охотник Ефим.

Ераст держал беглеца за ноги, Платон – за голову. Отец молча трогал пальцем переплетенную ржавой проволокой плеть.

Но вот плеть взвилась вверх и со свистом упала на худую Степанову спину. Удары посыпались один за другим. Степан глухо застонал.

– А-а-а! Чуешь, чем пахнет! – задыхаясь, хрипел отец, и плеть замелькала еще быстрее.

Прыгнув с дерева, Коля вихрем помчался к дому. Через минуту он был около матери. Его прерывистое дыхание и горящие глаза не на шутку испугали Елену Андреевну.

– Что с тобой, мой мальчик? – спросила она, с тревогой заглядывая сыну в глаза.

– Мамочка, он убьет его, убьет! – выкрикивал Коля, прижимаясь к матери.

– Кого, мой милый? О ком ты говоришь? – недоумевала Елена Андреевна.

– Степана!

– Какого Степана?

– Савоськина брата…

– Как? Он здесь?

Боясь лишний раз взволновать больную, няня ничего не сказала ей о Степане.

– Значит, ты был на конюшне? – выслушав торопливый рассказ сына, спросила мать.

– Да, мамочка!

– Мой родной, мой хороший мальчик! Зачем ты ходил туда?

– Я хотел дать ему хлеба, – торопливо говорил Коля, – он голодный… Спасите его, мамочка, спасите!

Тяжелые, недетские рыдания вырывались из его груди.

– Хорошо, мой милый, – решительно произнесла мать. – Успокойся! Пойди к Андрюше.

Коля, вытерев слезы рукавом, медленно направился к двери.

Подойдя к окну, Елена Андреевна лихорадочно обдумывала, как ей поступить. Кинуться на конюшню, упросить мужа, повалиться ему в ноги? Но поможет ли это? В буйном гневе он оттолкнет ее и даже ударит, не стесняясь посторонних людей.

Елена Андреевна позвала няню:

– Беги скорее на конюшню, нянюшка, – сказала она старушке, – проси барина, чтобы сейчас же пришел сюда. Сейчас же!

– Да пойдет ли он, матушка-барыня, пойдет ли, голубушка? – засомневалась няня. – Ведь не упросишь его, не улестишь.

– Пойдет! Непременно пойдет! Скажи, что мне очень плохо.

– Бегу, матушка-барыня, бегу! – засеменила к выходу няня, непрестанно крестясь.

С воплем ворвалась она в конюшню и заголосила:

– Батюшка-барин! Домой, домой поспешайте. Барыня вас зовут. Недужно ей! Ой как недужно!

Занесенная было для нового удара рука с плетью застыла в воздухе.

– Чего ты, старая карга, раскаркалась? – Лицо Алексея Сергеевича налилось кровью, левая щека непрерывно дергалась.

– Очень уж барыне плохо, батюшка-барин! Сию минуту вас к себе просят! – не отступаясь, продолжала рыдать няня.

– Тьфу, окаянная! – со злостью сплюнул Алексей Сергеевич – Вот не вовремя подвернулась! – И он бросил плетку в угол, где стояла бочка с розгами.

– Степку под замок, в холодную! – приказал он уже в дверях. – Глядеть за ним в оба! С ним после разговор будет.

– Ну, поднимайся, бегун! – ворчал Ераст, когда Алексей Сергеевич исчез за дверью. – Надевай свой шурум-бурум. Вишь, какое счастье тебе привалило. Ежели бы не барыня, пришлось бы нынче выносить твое грешное тело на погост.

Глянув усталыми глазами на Ефима, Степан запекшимися губами прошептал:

– Испить бы!

– Сейчас я кваску принесу, – с жалостью отвечал Ефим. – Погодь минутку…

Алексей Сергеевич пробыл в комнате Елены Сергеевны около часа. В первые минуты во всем доме слышно было, как он сердито кричал, топал ногами, колотил кулаком о стол. Но, постепенно успокоившись, вызвал к себе Платона и приказал готовиться к выезду на охоту.

– Слава те господи, – стукалась лбом перед иконой няня. – Минула гроза-несчастье. Смирила наша матушка-красавица лютое сердце. Не дала греха положить на душу. Дай ей, владычица пресвятая, доброго здоровья. Пусть живет она многие лета.

Няня и Колю пыталась поставить рядом с собой на колени. Но он быстро проскользнул мимо. Ему хотелось побыть сейчас около матери и вместе с ней порадоваться спасению Степана.

…Прошло две недели.

Неотвратимая осень всюду давала знать о себе. Яркими красками увядания пестрели осиновые рощи. Грустно сбрасывали с себя последние листочки белоствольные березы.

Давно миновало бабье лето. Отлетали в прозрачном, пахнущем грибами воздухе белые паутинки.

Коля и Андрюша собирались со дня на день уехать в Ярославль, в гимназию. Мать заботливо готовила им все необходимое для отъезда. Но, увлеченный охотой, отец забыл вовремя заказать мундиры и форменные фуражки. Их сшили с опозданием.

Накануне отъезда отец разрешил Коле отправиться с Кузяхой на охоту. К сыну Ефима Алексей Сергеевич с некоторых пор стал относиться грубовато-доброжелательно, надеясь, должно быть, что он скоро заменит попавшего в немилость отца. Как-то раз он даже потрепал Кузяху по щеке и весело-укоряюще сказал;

– Как же это ты, шельмец этакий, палец себе отстрелил? А? Неладно, право, неладно!..

И вот мальчуганы гордо шагали с ружьями за спиной по деревенской улице. Впереди бежал остромордый легавый пес Летай. Совсем еще молодой, он бестолково тыкался носом в землю, убегал на задворки, откуда его не скоро дозовешься.

С видом бывалого егеря Кузяха вел Колю на широкое, поросшее осокой Печельское озеро.

– Уток там тьма-тьмущая! – скороговоркой сыпал он. – Тихменев-барин намедни столько настрелял, что на двух телегах увезти не могли. А я прошлый раз одним выстрелом целый пяток свалил. Жирные! Как упали на землю, так от сала и лопнули.

– Да ну? – изумлялся Коля. Однако в голосе его слышались нотки недоверия. Чувствуя это, Кузяха принял оскорбленный вид.

– Вот те и ну, баранки гну! – пыхтел он. – Не веришь, так зачем пошел со мной?

Но Кузяха дулся недолго. Когда вышли за околицу, он вдруг спросил:

– Степана не видел?

Где его увидеть! В холодной держат. На двух замках. Не проникнешь к нему.

– Ишь ты, беда какая, – вздохнул Кузяха и снова спросил:

– А слышал, какая заваруха у Тихменева-барина вышла?

Нет, Коля ничего не слышал. Он удивленно глянул на Кузяху:

– Заваруха?

– Ну да, заваруха, – подтвердил тот, рывком поправляя ружье за спиной. – К батьке знакомые охотники из города приходили. Поднялись, бают, тихменевские мужики.

– Как поднялись?

– Очень даже просто. Пришли к нему прямо на усадьбу с дрекольями и кричат: «Долго ты из нас кровь сосать будешь?» Бают, Тихменев-барин ужасти как перепугался, не выходит к народу. Выслал своего слугу: объяви, дескать, что с нынешнего дня перестану обижать, все буду делать по справедливости. И жалую, бает, вам две бочки вина из своего подвала. Пейте за мое здоровье, сколь душе угодно. Мужики-то, вишь ты, и обрадовались. Уселись на лужайке, выпивают, песни поют. А Тихменев-барин тайком в город поскакал. Так и так, мол, бунтуют мужики. К вечеру нагрянули в село солдаты. Всех перепороли от мала до велика. Да еще с десяток мужиков в Кострому, в острог, угнали. Вот оно какое дело-то! А ты говоришь!..