Отъезд
…Сердце мое забилось сильно и неправильно при последнем взгляде на ветхий дом наш и окрестности бедной деревеньки, в которой я провел первые годы жизни.
Н. Некрасов. «Жизнь и похождения Тихона Тростникова»
Лето кончилось. Однажды утром, проснувшись, Коля глянул в окно: зеленая крыша флигеля за ночь стала белой-белой, словно ее посыпали известкой. Побелели и трава, и кусты, и цветочные клумбы. Неужто иней?
– Андрюша, – толкнул он в бок брата, свернувшегося клубком под теплым одеялом.
– А? Чего? – высунул Андрюша взлохмаченную голову, не понимая, зачем его тревожат.
– Смотри! Иней!
Андрюша громко зевнул и повернулся на другой бок.
Обиженный равнодушием брата, Коля отправился к няне. Она внимательно слушала его, покачивая седой головой.
– Что же тут удивительного, Николушка, – сказала няня, – пора! Теперь пойдут заморозки. Не удержишь. После Ивана-постного тепла не жди.
Чудная эта няня! На все у нее свои приметы. Наступает петров день, а она уже вздыхает: «Короче стал денек-то. Петр и Павел час убавил». На ильин день у нее тоже своя присказка: «Илья-пророк два уволок». А вчера няня подняла в саду желтый лист, оглядела его со всех сторон и, облегченно вздохнув, перекрестилась:
– Слава те, господи! Верхом листочки ложатся. Значит, доброго урожая жди. А ежели низом падают, тогда без хлеба насидишься.
Да и как же няне не знать всего! Восьмой десяток на свете доживает. А поглядишь на нее, не верится: такая еще крепкая, такая подвижная. И глаза у нее, как у молоденькой: с одного раза нитку в иголку вдевает.
После завтрака Коля скрылся в своем чулане. Он накинул на себя теплый нянин полушалок, натянул на ноги старые валенки. В чулане долго не начитаешься.
В доме необычно тихо, хотя отец не на охоте. Коля знал, что сегодня должен был приехать к нему из Ярославля музыкант. Так няня сказала. И еще прибавила:
– Дудеть будет. Во флигере. Там ему место заготовили. Теперь не жди покоя… Охо-хо-хо!
Только было Коля углубился в книгу, как во дворе начался какой-то шум. Он долетал сюда сквозь разбитое полукруглое окошечко. Скрипели ворота, что-то грохотало, слышались какие-то возгласы.
Ну усидишь ли тут за книгой? Как не полюбопытствовать! И Коля выскочил на балкон.
Посреди двора стояла нагруженная длинными ящиками телега. Вот с нее сполз толстый коротенький человек с тараканьими усами и мясистым красным носом. Вразвалку, не торопясь, он подошел к одноглазому сторожу Игнату.
– Изволь-ка, братец, доложить господину Некрасову, – донесся до Коли сиплый голос. – Унтер-офицер Гонобоблев. Капельмейстер!
Но отец уже сам появился на крыльце. Качнувшись на каблуках, приехавший обернулся, лихо козырнул и отрапортовал:
– Так что прибыл, ваше высокоблагородие. Согласно личной с вами договоренности в ресторации «Царьград». Доставил инструменты. Парижские! Самой новейшей марки. Изобретение господина Сакса. Употребляются во французской гвардии. Премного довольны будете…
А вездесущая няня уже заметила Колю.
– Ой, простудишься, мой свет, – выйдя на балкон, заботливо поправляла она полушалок на Колиных плечах. – Иди, оденься, набрось полушубочек да шапку.
– Постой, няня. Интересно!
– Чего тут интересного? Дудеть теперь будут. Вон глянь, трубу из ящика вытянули. Медная! Что твой самовар…
Во второй половине дня с севера подул пронизывающий ветер. Кот Васька, выпрыгнув в форточку, через пять минут снова вернулся в дом. Носа во двор не высунешь.
И все же Коля уговорил Андрюшу пойти погулять.
– Только на минуточку! Подышим свежим воздухом – и назад!
Няня так укутала Андрюшу, что он едва-едва двигался. Но, признаться, Коле не столько хотелось подышать свежим воздухом, сколько посмотреть, что делается у флигеля. Там стучал топором Трифон. Он распаковывал ящики, вытаскивая оттуда замысловатые музыкальные инструменты: трубы, дудки, барабан.
В окнах флигеля мелькала тень унтер-офицера. Иногда он открывал дверь и кричал:
– Тащи кларнеты! Тромбон давай!
Трифон недаром побывал в Париже: он, видно, хорошо разбирался в музыке, знал, что такое кларнет и тромбон…
А у крыльца опять началась какая-то суматоха.
Коля поспешил туда.
У крыльца они увидели незнакомого человека, обросшего густой бородой, босого. Позади него виднелся солдат с ружьем.
Схватившись за грудь, босой человек вдруг тяжело закашлялся. Глухой свист вырывался у него из груди.
– Эх, бедняга! Вишь, как застудился, – сочувственно произнес стоявший чуть в сторонке сторож Игнат, – даже худых лаптишек на тебе нет.
– Сапоги были, – сквозь кашель ответил незнакомец, – отняли, ироды.
– Кто отнял, скажи? – смущенно заворчал солдат. – Мне чужого не надо. Я службу исполняю. Его сиятельство граф Лопухов меня послал.
– Да не о тебе баю, – снова заговорил босой человек. – В остроге меня догола раздели. И сапоги, и тулупчик забрали. Дивлюсь, как рубаха на мне осталась.
Какой знакомый голос! Коля внимательно пригляделся: боже мой, да это Степан! И он чуть было не бросился к нему. Но на крыльце выросла фигура отца. Он быстро сбежал вниз и, оказавшись около Степана, злорадно ухмыльнулся:
– Что, собака, набегался? Думал, в столице от меня спрятаться? Нет, не вышло! Опять в моих руках. Как же теперь поступать с тобой прикажешь? А?
Степан молча кусал нижнюю губу. Не дождавшись ответа, Алексей Сергеевич что есть силы ударил беглеца по лицу. Кровь хлынула из носа.
– Вы не смеете драться, – глухо проговорил Степан, прикрывая лицо ладонью. – Я не собака, я человек!
Этого Алексей Сергеевич никак не ожидал. Он привык, чтобы крепостные бросались перед ним на колени, просили милости, целовали сапоги. И вдруг: «Вы не смеете драться! Я человек!» Алексей Сергеевич прямо затрясся от злости и начал хлестать Степана по щекам.
Андрюша в испуге заплакал.
– Иди домой, – зашептал ему Коля. Но сам он уходить не хотел, мучительно думая, как помочь Степану.
В это время заговорил солдат. Заикаясь и моргая от страха глазами, он попросил:
– Ваше высокородие! А, ваше высокородие! Мне бы расписочку, как положено!
Алексей Сергеевич непонимающе глянул на солдата.
– Что? Какую расписку?
– Да тую самую, что при письме графа Лопухова приложена.
Сердито буркнув, Алексей Сергеевич поднялся по ступенькам крыльца в дом.
Степан, продолжая молчать, вытирал рукавом кровь на бороде. К нему вплотную приблизился сторож Игнат.
– Где хоть схватили тебя, горемыку? – жалеючи, спросил он.
– На Исакии-соборе,[10] – застуженным голосом печально ответил Степан. – Украшения на нем делал. По душе была работка.
– Вишь ты, сколько хлопот барину задал, – хмурясь, сказал солдат. – Пожалел бы его, несчастного. Гляди, как он мается, – солдат насмешливо кашлянул и сплюнул.
– Пускай покуражится, – прохрипел Степан. – Буду жив, снова сбегу.
– Эх, друг, друг! – сострадательно произнес солдат. – А куда? Везде нашего брата найдут. Я бы тоже непрочь вольно пожить. Пятый год под красной шапкой хожу да еще целых двадцать годов осталось. Вернусь в деревню стариком. А там у меня ни кола, ни двора. Одно мне место – на погосте!
Солдат хотел еще что-то сказать, но Алексей Сергеевич уже опять появился на крыльце.
– Вот! – кинул он расписку на землю. Солдат быстро наклонился, поднял бумагу, сложил ее вчетверо и сунул за пазуху. Затем, торопливо козырнув, он быстро зашагал к воротам, словно боясь, что и на него падет гнев помещика.
А тот уже орал во весь голос:
– На конюшню! На конюшню!..
Коля в страхе бросился в комнату. Почти в самых дверях он столкнулся с няней.
– Нянюшка, милая! Степана на конюшню погнали. Бить будут!
Ухватив Колю за руку, няня потянула его в угол, к древней иконе с бледно мерцающей лампадкой.
