Анна-Мария обожала секс.

Но спала – пока была со мной – только со мной. Давала мне непрерывно. Наш секс начинался утром и заканчивался следующим утром. Наши прогулки были поиском укромных мест, где можно было сцепиться. Разговоры – перешептыванием в постели. Выходы в свет – поиском укромных мест в свете, где можно сцепиться. Благодаря ей я познакомился с Кишиневом. Удивительно, но она – мало читающая и ничем, кроме секса, не интересовавшаяся – хорошо знала историю этого захолустного городишки. А еще корни. Ее папаша, сказала она мне, происходит из старинного бессарабского рода. Что ж, еще один золотой в копилку незаслуженного мной куша. Благодаря Анне-Марии я узнал старый Кишинев так хорошо, что мог устраивать для иностранцев экскурсии.

Оказалось, что утренние прогулки с женщиной, которая хочет тебя, вполне способны заменить суету того, что лицемерно называют «нормальной жизнью».

Анна-Мария. Я намок, думая о тебе.

Кожа настолько мокрая, что в углублении под моим телом в песке собралась небольшая лужа. Или это дождь? Не мешало бы встать и начать собираться, но мне, в отличие от чайки, не холодно. А где же она? О, все еще тут. Ищет что-то под крылом, но, это видно, скоро улетит. Восемь часов вечера по Стамбулу. Время ужина, и, значит, мусорные баки уже полны. Прощай, чайка. До завтра.

Я снова возвращаюсь в утро. В то утро, когда я донес чемоданы Анны-Марии только до такси и, поглядев ему вслед, поспал еще несколько часов. Так что, строго говоря, это был уже день. Я проснулся в ее постели, полюбовался высохшими пятнами на ковре – она никогда не говорила мне о предохранении, видно, это была ее забота – и одеяле и побрел в ванную. По пути, в огромной прихожей, нашел проигрыватель. Проигрыватель! Это было удивительно и необычно. Рядом лежали пластинки. Было много «Битлз», которых я люблю больше всего, но у меня было не то настроение. Я выбрал Стинга, «Пустынную Розу», – и еще там на пластинке была какая-то песня, которую он пел с то ли марокканским, то ли турецким кастратом, – и музыка заиграла. Я лежал в горячей воде, подбавляя себе кипятка, и думал о том, что к вечеру позвоню в редакцию и скажу, что увольняюсь. Денег у меня было достаточно для того, чтобы год скромно жить одному. Конечно, я понимал, что меня никто не поймет, но с учетом новых обстоятельств – я говорю об Анне-Марии – это меня волновало меньше всего.

Так что пока все складывалось удачно.

И вопрос приобретения травы ближайшие две-три недели не стоял, спасибо Сереже Корчинскому. Правда, стоило подумать, где приобретать травку, когда кончится нынешний запас, но разве об этом стоило думать именно сейчас? В Кишиневе дилера найти нетрудно. Если что, решил я, свяжусь с Сергеем. Право заходить в комиссариат я потеряю, ну что ж, пусть наловчится и выносит мне время от времени немножко травы. Я вышел из воды, прошел, оставляя за собой лужи – что до истерик бесило мою бывшую жену, – в коридор и нашел свои джинсы. Спичечные коробки были на месте. Надо бы сложить весь запас в один кисет, лениво подумал я, но чуть позже. А потом зазвонил мой мобильный. Я прижал трубку к уху и, вытерев руки о кресло, стал сворачивать сигарету.

– Это я, из аэропорта, – сказала Анна-Мария, которую я не сразу узнал по голосу. – Хочу спросить кое-что…

– Ну? – я прикурил и откинулся на кресло.

– Ты куришь в прихожей? – хихикнула почему-то она. – Да нет, кури себе сколько хочешь.

– Я курю хорошую, первоклассную траву, – сказал я, чувствуя себя неотразимым и сильным, да я таким и был, – хочешь, угощу, когда вернешься?

– Если только, – она явно была в настроении, – это улучшает секс. Хотя с тобой и так хорошо. Слушай…

– Ну?

– Э-э-э, – она словно сейчас придумывала, – у меня… там узко?

– Что?!

– У меня дыра, – четко зашептала, хотя раньше громко говорила, она, – узкая?

– Да, – подумав, честно ответил я, – очень. Могла бы быть и уже. Но это дело растяжимое.

Теперь уже я хохотнул. Она подышала в трубку.

– Но узкая? Достаточно узкая?

– Да. Но даже если и станет шире, ты же все равно умеешь ее сжимать, да?

– Хи-хи, умею.

– А раз умеешь, так пусть она хоть в десять раз шире станет, – выдохнул я с дымом.

– Ну, – неуверенно сказала она, – все равно ведь хорошо не напрягаться и быть эталоном, правда?

– Не знаю, Анна-Мария, – улыбнулся я, – у меня ведь нет вагины.

– Есть, – хихикнула она, – это я. Целую. Не скучай.

Связь оборвалась. Я улыбнулся и сидел так достаточно долго. Пока не вспомнил, что меня ждет кипяток в ванной. Трава оказывает на меня, в отличие от многих других, чудесное воздействие. После нее у меня нет ни идиотского смеха, ни дебильной вялости, ни унизительного аппетита. Есть только мягкость в движениях и в то же время удивительная собранность. Марихуана делает меня тигром. Я погасил окурок, заурчал и пошел в ванную, из которой, как из меня дым, вырывался пар.

– Роза в пустыне, она все еще цветет, – пропел мне вслед Стинг.

– На этом месте в девятнадцатом веке была синагога. Всякие евреи здесь молились, молились. А потом поразъехались.

– Откуда ты, – я потянулся в карман за сигаретами, – все это знаешь, Маша? И что значит «всякие»?

Анна-Мария промолчала. Наверное, обиделась на «Машу». А может, просто перестала обращать на меня внимание, как часто делала, когда мой член был не в ней. Мы стояли у самого начала Кафедрального сквера – мягкого зеленого подбрюшья нынешнего центра Кишинева. Анна-Мария была в красной болоньевой курточке – совсем затертой, – в джинсах в обтяжку и коричневых ботинках. Очень осенняя была Анна-Мария. Было тепло, но ветер поднимался уже ноябрьский, и глаза у нее от ветра слезились. Она держала руки в карманах, глядела прямо в ветер и думала о чем-то. Я не волновался. Привык: она впадала в такое состояние очень часто. Сегодня, когда Анна-Мария организовала для меня экскурсию по центру Кишинева, она выпадала из пространства раз шесть. О чем она, интересно, думает? Не о сексе же. Если бы Анна-Мария подумала о сексе, он бы у нас моментально и непременно случился. Это я знал точно.

Мы постояли еще немного у сквера и пошли пить кофе в бар прямо напротив бывшей синагоги, которую евреи выкупили у мэрии Кишинева, чтобы – вот упрямцы – снова здесь открыть синагогу. Когда Анна-Мария рассказывала мне об этом, ноздри у нее насмешливо подрагивали. Как бока испуганного зверя.

– Ты, как и все молдаване, Анна-Мария, – размял я сигарету в кармане, – антисемитка. Евреи и русские – вот кого вы ненавидите. Это у вас комплекс неполноценности.

– Не становись в позу, – она грела руки о белую чашку, в которой плескался растворимый, натурального она не любила, кофе, – я не националистка, но все проблемы от вас, а не от нас. Почему бы вам не научиться вести себя в гостях? И снять наконец с лица маску скучающего в Индокитае американца.

– Откуда ты все это знаешь, – достал сигарету я и прикурил, – если ни хера не читаешь, Анна-Мария?

– Или оставайтесь с нами и будьте нами, – выпалила она, не обращая внимания на личный выпад, – или уезжайте туда, где вам нравится. Люди без корней…

Я закурил и улыбнулся. Политические взгляды Анны-Марии представляли собой ограниченный набор лозунгов местных националистов. Узколобых и примитивных крестьян Бессарабии, попавших в ее еврейские городишки исключительно благодаря русским, которых они сейчас и ненавидели. Но самое неприятное заключалось в том, что отчасти Анна-Мария была права. Я правда не чувствовал себя в Молдавии дома. Но почему-то не уезжал из нее.

– Может, – развил я свою мысль, когда мы заказали еще кофе и она вернулась в реальность, перестав пялиться на барную стойку, – мое предназначение заключалось в том, чтобы дождаться здесь тебя. А потом уже проваливать отсюда к чертям.

– Проваливать? – она будто начала разговаривать со мной только что.

– А почему нет? – воодушевился я и прикурил новую сигарету. Махнул рукой, и пепел ссыпался на плитку: мы сидели под открытым небом. – Детей у нас нет, деньги кое-какие есть, почему бы не попытать счастья в действительно большом городе? Поехали в Москву! Ну, или, учитывая твою нелюбовь к русским, с одним из которых ты, кстати, отчаянно пялишься, в Киев. В Бухарест, в конце концов. А? Уедешь со мной? Анна-Мария. Ты меня опять не слушаешь. Поехали, говорю, отсюда. Вот прямо сейчас встанем, соберем вещи и уедем. Мне кажется, никого лучше тебя я уже не найду.