– Вот как? – как будто не удивился он.

– Да, – сказал я и, чтобы не быть жалким, стал великолепным. – А еще она сказала, что и я могу к вам присоединиться.

– Я бы и с радостью… – сказал Корчинский и повторил: – С радостью… Но, понимаешь… Не сегодня. Нет.

– Ты что, голубой?

– С ума сошел?! Нет. Но не сегодня.

– Ты твердо решил?

– Да, – отрезал человек в форме.

– Другого шанса не будет, Корчинский, – сказал я, – но я рад, если честно.

– Я понимаю. Но сегодня не могу.

Я положил на стол сигареты, надел фуражку и снова пошел в туалет. Это становилось смешно. Анна-Мария сидела на унитазе, как сумасшедшая и прекрасная гимнастка на безумном козле. Белоснежном безумном козле. Я люблю тебя, Анна-Мария, подумал я, и сказал:

– Он говорит, нет.

– Он что, голубой?

– С ума сошла? Он говорит, нет, не сегодня. А вообще ты ему очень нравишься.

– Какая разница, – она вытерла руку о плащ, – он что, не понимает, что другого шанса не будет?

– Он понимает. Но сегодня не может.

Анна-Мария медленно села и стала застегиваться. Завязала пояс, одернула полы, застегнула воротник. Пошатываясь, встала и вытерла между ногами бумагой.

– Я бы ему не дала, – сказала она, – я бы у него отсосала просто.

Я молчал.

– Я сначала думала, что дам ему себя трахнуть, – сказала она, – а потом, когда тебя не было и ждала его, то поняла – нет. В рот возьму, а трахаться не стану.

Я молчал.

– Ты постоянно что-то несешь, Лоринков, у тебя рот не закрывается просто, а вот когда нужно говорить, становишься будто немой. О Господи!

Я молчал.

– Твой член идеален для меня, – сказала она. – Я больше ни с кем трахаться не хочу. Засовывать в себя ничего, кроме твоего, не хочу. Я не знаю, что это, но, возможно, это любовь. Понимаешь?

Я сказал:

– Гм.

Очень быстро мы нашли ритм своей жизни. Просыпались поздно и подолгу валялись: она в кровати, я на полу. Готовил я, но иногда к плите могла встать Анна-Мария, и тогда у нас на столе появлялись шедевры. Она отлично готовила, но на фигуре ее это не сказывалось: она по-прежнему выглядела практикующей гимнасткой. Хотя спорт вот уже 10 лет как оставила. Как-то Анна-Мария заползла на меня утром и уселась на шпагат. И стала сжиматься. Не шевельнулась ни разу, но минут через десять мы оба кончили. А потом Анна-Мария, так же молча, как и спустилась, поползла на диван, досыпать.

Многие ли мужчины могут мечтать о том, чтобы на них, как на гимнастическом снаряде, вытворяла чудеса красивая молодая женщина? Как все-таки много значит секс. На самом деле только он сделал меня счастливым. Я глядел на Анну-Марию, уже заснувшую – отключалась она моментально, как и просыпалась.

Мы очень много гуляли по городу. Часто, видно, так ей нравилось, Анна-Мария тащила меня куда-нибудь, находила в уголке города гостиницу – то уютную, а то обшарпанную, – и мы ночевали там. Когда Анна-Мария уезжала, я не то чтобы места себе не находил, но гулял еще больше, чем когда она оставалась рядом со мной. Прогуливался и наслаждался городом. Анна-Мария, отдам ей должное, постепенно приучила меня любить Кишинев. Открыла его красоту: она таится в Кишиневе, как разнузданность – в нимфоманке, спрятавшейся за очками, серым костюмом и волосами, собранными в пучок. Но только тронь ее, и она кончит. Так и Кишинев. С виду он серость. Но он чувственный.

Только прикоснись к нему, и этот город затрясется.

Хоть мы и были вместе уже почти полгода, но не надоели друг другу. Я по-прежнему проводил с Анной-Марией много времени и отлучался лишь для того, чтобы сходить в книжный магазин. Иногда я все еще читал. Писать перестал вообще. Как-то раз попробовал сесть за стол, достал блокнот и просидел так несколько часов. А потом понял, что мне это не нужно и неинтересно.

– Что это ты делаешь? – я не услышал, как Анна-Мария пришла, поэтому вздрогнул от ее прикосновения к шее. – Завещание?

– Не глупи, я просто думал, что смогу написать пару строк. Ошибался.

– Боже, – начала снимать она свитер, став коленями на диван, – я думала, это у тебя прошло.

– Почему тебе так не нравится, что я пишу?

– Зачем тебе писать, – резонно заметила она, уже скатывая чулки, – если у тебя есть я.

– Эгоистка долбаная!

Анна-Мария разделась и объяснила: она вовсе не ревнует меня к этому глупому времяпровождению. Просто, сказала она, какой смысл писать, когда у тебя есть женщина? Делать это нужно после.

– А то получается, – пошла она в ванную, – что ты ни мной не занят, ни книгой. И в конце концов проиграешь во всем.

– Анна-Мария, – крикнул я ей вслед, – что ты, малолетняя засранка на содержании папы, знаешь о проигрышах и выигрышах? Для тебя игра – это автомат в кинотеатре, где ты жестянками звенишь.

– А для тебя? – спросила она, вернувшись.

Подумав немного, я ничего не ответил. Нечего было. Анна-Мария подошла к столу, взяла блокнот и сказала:

– Купаться, мужчина, купаться. А потом – похороны!

Возле высокого, из железных прутьев, каркаса склепа ХIХ века росло дерево. Оно было увито плющом, и я подошел поближе, чтобы рассмотреть, как именно тонкая вязь зелени душит огромный широкий ствол. Чуть раньше, когда мы с Анной-Марией заходили на кладбище, я увидел, как драная кошка метнулась к одной из могил и что-то схватила. Сожрала, а потом блеванула. Мы подошли поближе, и я увидел, что это была ящерица. Анна-Мария присела, поковыряла немного жеваное тельце и о чем-то тихо поговорила с ним. Мне было даже не грустно, а просто противно. Даже тут, на кладбище, все непрерывно убивают. Все и всех. Чтобы не оставаться в стороне от процесса, я подобрал камень и швырнул его в кота. Попал прямо в голову. Животное мяукнуло и зигзагами ушло к церкви, оставляя кровавый след.

Анна-Мария только покачала головой да улыбнулась.

– Это была всего лишь ящерица, – мягко сказала она.

– Да плевать мне на ящерицу, – пожал я плечами, – у меня были другие мотивы, а каковы они, пусть для тебя останется тайной.

Анна-Мария весело улыбнулась, и мы оба поняли, что никакой тайны я для нее не представляю. От этого мне стало чуть легче, и я, взяв Анну-Марию под руку, стал прогуливаться по булыжнику, которым вымощены дорожки Армянского кладбища.

– Кого мы ждем? – спросил я.

– Скоро увидишь, – ответила она, – а сейчас давай пройдемся к началу.

У самого входа на кладбище был старинный участок, где лежали несколько десятков идиотов, погибших в Молдавии в 1915 году во время беспримерной по своему героизму кавалерийской атаки на окопы врага. Разумеется, ни одной молдавской фамилии тут не было.

– За румынского императора Михая гибли одни Сидоровы да Петровы, – ехидно сказал я, – как ты считаешь, это показатель героизма твоего народа, Анна-Мария?

Она мягко сняла свою руку с моей и подошла к могиле ротмистра. На камне сидели ангел и птица. Я решил было, что это голубь, но ошибся. Это был павлин. Потом я вспомнил, что павлин был символом раннего христианства, и перестал удивляться. Анна-Мария положила руку на плиту и встала на колено. Долго думала, прислонив к камню лоб, отчего на нем даже красное пятно появилось. Выглядела она странно. В синем вельветовом пиджаке, который выглядел как часть ее тела, облегающих джинсах, но – с ярко-красным шейным платком. Тот не сочетался совершенно ни с чем. Он выглядел будто разрез ножом на шее Анны-Марии. Красивая молодая девушка с разрезанным горлом о чем-то думает на могиле дурака-ротмистра. Или храбреца-ротмистра? Ну, одно другому не мешает.

– Анна-Мария, – я стал замерзать, хоть солнце и светило, но октябрь заканчивался, и по утрам в Кишиневе было уже холодно, – что ты делаешь на могиле этого проклятого русского?

– Ну, не совсем русского, – неожиданно для меня отозвалась она, – мать у него была немкой. Хотя отец да, русский.

– Это какая-нибудь история вашей семьи? С этим героем переспала твоя прабабушка и зачала с ним твоего дедушку? Такое только в сказках бывает.