— Но это еще не все, — тем же ровным голосом внезапно продолжала Гюрза, и Виктор чуть было не обернулся к ней удивленно — как это не все?

Но сдержался, сохраняя на лице выражение многозначительной угрюмости.

Похоже, и Осман не ожидал никаких продолжений и вопросительно уставился на Юмашеву.

— В определенном месте и в определенный день вы назначите встречу этому ублюдку. На встречу делегируете своего человека. Найдите кого-нибудь помельче рангом. Место и время я вам сообщу завтра-послезавтра.

Лицо Османа налилось краской.

— Это перебор, — покачал он головой. — Мы говорили только об имени стукача.

— Осман Вагранович, — с мягкой укоризной проговорила Гюрза, но Виктор почувствовал в ее словах легкий оттенок презрения, — если бы вы вовремя связались со мной — сразу после моего разговора с «засланцем», то и речь шла бы исключительно об имени. Но вы не пожелали. Решили, что я в игрушки играю. А я тратила свое драгоценное время, копаясь в вашем псковском прошлом, подвергла опасности свою жизнь, являющуюся национальным достоянием, а вы посылали ко мне мальчика со стволом…

Непонятно было, с иронией произнесла она слова «национальное достояние» или на полном серьезе.

— Это не я!.. — вскинулся было Осман, но Гюрза его будто не слышала, продолжала, загоняя грузина в темный пыльный угол:

— Стоимость нашей сделки возросла. Я не шучу. Вот, к примеру, уважаемый господин Марьев: если б он пришел тогда ко мне на Литейный за своей «Волгой», как я его просила, то остался бы жив. Ну, годика три отсидел бы в Крестах, зато теперь жил бы — не тужил. — В ее словах не было ни намека на угрозу — лишь констатация факта. Факта, увы, непреложного. И от этого становилось не по себе. — Поэтому сделайте, как я прошу. — Она не просила: она просто указывала кавказцу единственно возможный для него выход из темного угла. — Пока еще что-нибудь не случилось. И разойдемся, взаимно довольные. Даю слово.

— Гюз… — хрипло начал Осман, но в горле запершило, и он откашлялся. — Гюзель Аркадьевна, вы хотите узнать имя стукача или меня подставить? Я разве вам плохо делал? Это я уволил вас с Литейного? Это разве я на той «Волге» ездил? Нет, не буду я собственными руками себя топить. И не буду звонить стукачу. Я дам вам его имя, но никому звонить не стану. Не согласны — значит, мы не договорились.

Гюрза помолчала несколько секунд, обдумывая что-то, потом неожиданно легко согласилась:

— Ладно. Поступим иначе. Сейчас вы называете мне имя стукача и кратенько обрисовываете, как с ним общаетесь. И все. Разбегаемся. Остальное — мое дело.

Теперь настал черед Османа задуматься. Все это время сохранявший безмолвие Виктор представил себе весь рой мыслей, вертящихся в голове предводителя угонщиков: «Нет ли здесь ловушки?.. Не засыплюсь ли я на пару со стукачом?.. А если отказаться?» Он еще немного помялся и наконец сделал выбор — отведя взгляд, расстегнул «молнию» куртки, запустил ладонь за пазуху и извлек записную книжку. Вполне возможно, что девственно чистую, купленную сегодня для одной-единственной записи. Раскрыл. Ручка торчала в специальном кармашке; переместившись в его короткие толстые пальцы, стала смотреться нелепо — хрупкой игрушечной случайностью. Осман повернул книжку корешком от себя, принялся писать. Запись была короткая, много времени не отняла.

Гюрза знала, что там. Фамилия. Не знала лишь чья.

Хотя догадывалась.

Осман повернул к ней книжку, показывая запись, подождал, пока она прочтет. Гюрза кивнула.

Осман спрятал книжку в карман. И спросил тусклым голосом:

— Ты довольна?

На «тыканье» обижаться не стоит, надо же в чем-то уступить сдающемуся авторитету.

— Я так и думала, — усмехнулась Гюрза.

«Требовать гарантий „дай честное ментовское, что никому из воров не скажешь“ или „мамой поклянись, что не выдашь“ он не станет, гордость не позволит, и умный человек, и знает обо мне достаточно, чтобы понимать, по каким правилам я играю», — подумала она.

Осман застегнул «молнию» на куртке…

— Теперь о том, как вы с ним связываетесь… — сказала Гюрза.

Они проговорили еще минуты две.

— Меня не волнуют машины, — подчеркнул в конце Осман, чтобы убедиться, что его правильно поняли. — Я плачу за Псков.

— Я понимаю, — сказала она, показывая, что все поняла правильно. Подтвердила, что тайна заказного убийства Зверька так и останется закрытой для всех, в первую очередь для воров в законе.

— Тогда пока.

— Пока.

Осман пропихнул себя в дверцу «Жигулей», выбрался наружу и потопал через дорогу к более привычному для него «БМВ». То, что он ее честит сейчас последними словами, понятно, любопытно, какие слова он употребляет русские или грузинские.

— И что? — спросил Беляков, когда они остались вдвоем. Оказывается, все время противостояния Гюрзы и Османа он просидел, вцепившись в баранку, как в спасательный круг. Виктор подул на пальцы. В пальцах бегали мурашки.

— И все, — донеслось с заднего сиденья, и он не смог понять, радуется ли Гюрза победе или ей все равно.

— Едем? — спросил Виктор.

— Едем.

— А куда?

— В «Европейскую». Знаешь, где такая?

— Найдем. Так, и что дальше-то?

— А дальше я позвоню своим друзьям из одного милого отдела. Ведь остались же у меня еще друзья? Я свое сделала, теперь их ход.

В ресторане при гостинице «Европейской» иностранцев было заметно меньше, чем соотечественников, но разговаривали они громче. Поэтому до мужчины и женщины, ужинавших за одним из столиков, долетали лишь обрывки фраз и слов на чужих языках. Впрочем, что Юмашева, что Волков не обращали на них не больше внимания, чем на музыку или пробегающих мимо официантов. То есть никакого.

Вчера вечером в квартиру Юмашевой позвонил посыльный. Нет, не из американских фильмов — в униформе и с листочком, по которому он сверяет адрес, а простой русский парень, смазливый и хорошо одетый.

— Я от Волкова! — прокричал он, уловив движение за дверью. — У меня пакет.

Пакет оказался бумажным и довольно объемистым. Расписываться в его получении от Гюрзы не потребовали. Парень, как выяснилось, не посыльный, а «модель» из агентства Волкова, просто выполнивший просьбу патрона закинуть пакет по пути.

Прежде чем она развернула сверток, из бумажных складок вывалился сложенный пополам листок бумаги. Мелкие и изящные буквы складывались в слова: «Я задумал его как продолжение твоей чувственности и дополнение к тому платью, что было на тебе в день нашего знакомства. Дополнение смысловое. Если то платье проецировало заложенную в тебя природой сексуальную силу, давало выход прячущейся под милицейским кителем женщине-вамп, то эта модель отражает (я смею надеяться, что это так) другую Гюзель, может быть, малознакомую и самой хозяйке. Ту Гюзель, что открывается не всем, которую можно разглядеть только вблизи. Получилось ли у меня?..»

Она добралась до последнего бумажного слоя, откинула его, и в глаза плеснула смесь голубого и серо-голубого цветов. Гюзель развернула подарок, ощущая подушечками пальцев воздушность материи. Какая женщина устоит, чтобы тут же не примерить платье, тем более сшитое для нее и сшитое самим Волковым? А многим ли Волков шил в подарок, шил, сообразуясь не с пожеланиями клиентов, а только с собственным отношением к человеку и со своей фантазией?

Сброшенная одежда легла на кровать рядом со скомканной бумагой. «Под это платье требуется, конечно, другое белье, тонкое, кружевное, в цвет, ну да не пойду же я никуда сейчас, потерплю с демонстрацией. Даже „каблуки“ доставать не буду», — она уже стояла перед зеркалом. Оставалось только скользнуть в платье. Что она и сделала.

«… ту Гюзель, что открывается не всем, ту, которую можно разглядеть только вблизи…» Платье было длинное, доставало до щиколоток, с разрезом слева от бедра, не слишком узкое, с прямоугольным неглубоким декольте, с широкими рукавами.

Серо-голубое и голубое перетекали друг в друга, образуя изящное переплетение…