Он снова вышел во двор. Двор не проходной, довольно просторный, в центре — что-то вроде детской площадки со старушечьими лавками вокруг. Двор просматривается с любой точки, из любой квартиры; даже такой помехи, как дерево, нет, — плохо. Двор отпадает.

Теперь, посмотрев номера другого подъезда и просчитав количество квартир, он сообразил, в каком живет его клиентка. Но ему придется обойти все подъезды. Роли играть надо честно, что не так уж и плохо. Между прочим, в этих старых домах полно сюрпризов, например легко может обнаружиться сквозной подъезд, из которого имеется выход в соседний двор. Если кто подсматривает из-за занавесок (могут вполне — старый фонд, полно старух), ничто не должно вызвать у них недоумения. А завтра, божьи одуванчики, будет вам о чем посудачить, уж потерпите. Не исключено, что кто-то припомнит потом: да, бродил тут накануне по подъездам тип с бумажками в руках, но описать такую невзрачную личность, какую он сейчас собой представлял, будет ой как трудно.

Наконец он добрался до того самого подъезда.

Располагался он справа, если смотреть от входной арки, ближе к ней, чем к дальней оконечности двора, имел крыльцо в шесть ступенек с перилами из арматуры и кодовый замок на двери. Кодовый замок — как страшно! Над делом нависла угроза!

Придется возвращать аванс. Он нагнулся к панели с цифрами, поправляя спадающие очки. Из десяти кнопок без труда выделил пять, которыми пользуются чаще прочих. Пятая — лишняя, ее просто часто вгоняют по ошибке, путая с настоящей цифрой. Скорее всего, четверку путают с пятеркой.

Так и есть. Раздался ласкающий слух щелчок. Кодовый замок — это хорошо, он отсекает ненужных, посторонних типа бомжей и всяких там зашедших помочиться.

Он вошел, закрывая за собой дверь. Принялся старательно вытирать ноги о половичок. А в душе поднимается что-то сродни тому чувству, какое испытывает актер, выйдя на сцену за день до спектакля перед пустым еще залом, — легкое волнение и легкое нетерпение.

Впереди — два шага и стена. Слева — любимые почтовые ящики, два ряда по четыре. Восемь квартир, по две на этаже. Наша квартира, легко догадаться, на предпоследнем, третьем. Справа — пошла вверх лестница. Пятачок от двери до лестницы — не развернешься.

Сейчас десять часов утра, светло и без лампочек. В семь утра будет еще темно. А вообще, работает ли освещение? Где у них выключатель? Выключатель нашелся, возле почтовых ящиков. Лампочка высветила прелести закутка перед лестницей: окурки, русско-английские надписи на стенах, батарею с дыркой, будто от минного попадания (можно не трогать, понятно и так — холодная). Ясно, самому справедливому советскому суду все ясно. Можно ждать и здесь. Во время спуска мишени по лестнице сосредоточенно рассовывать эти бумажки (а еще лучше газеты, газеты внушают большее доверие) по ящикам. Опять же под пачкой газет хорошо укрывается оружие. Клиент проходит мимо, легкий поворот туловища — и бей точно в затылок. Те, кто будет спускаться до прибытия клиента, увидят лишь спину доставщика газет, погруженного в свою работу.

Он начал подниматься по лестнице. Правая квартира на первой площадке неприкрыто коммунальная — табличка с фамилиями и количеством звонков. Плохо, что здесь есть коммуналки. Значит, имеем больше жильцов, больше любителей не вовремя высовываться из своих норок. На втором этаже, судя по добротности, крепости дверей, отдельные квартиры. Взбираясь по лестничному маршу, ведущему на третий, он услышал внизу щелчок, шарканье подошв, бидонное звяканье. Разминулись, а могли бы столкнуться, не страшно, конечно, но ни к чему. Кажется, нам в этом деле сопутствует удача. Тьфу-тьфу, постучал по дереву перил. Вот квартира нашей клиентки. Металлическая дверь, аккуратный половичок перед ней, «глазок» толковый, из него видна вся площадка, лестничный подъем на последний этаж. Так, здесь все уяснено.

Он поднялся выше, дошел до последних в этом подъезде квартир, кинул взгляд на уходивший к чердаку лестничный марш. «Оставить им, что ли, в дверях свои рекламы? Отпечатков на них нет, брал только в перчатках. Ладно, обойдусь. — Он начал спускаться. — Площадка между третьим и четвертым плоха, тебя видно отовсюду. Дожидаться на четвертом, потом сбежать вниз? Можно закосить под бомжа, зашедшего погреться, под алкоголика, решившего утреннюю похмельную бутылку пивка выдуть в тепле и комфорте со спокойными перекурами. Даже, предположим, ментярша разгуливает с оружием, предположим, увидев меня, что-то заподозрит, и что она успеет? Да ничего не успеет».

А образ он завтра поменяет. Если кто-то и запомнил сегодня интеллигентного очкарика, то не признает его в новом амплуа. И не будет он усердствовать с париками, бородой и поднятым воротником. Так, кое-что. Главное, что он сделает, — изменит социальный статус, а тот рисуется одеждой и манерой держаться. И в чужих глазах сразу появится новый человек, покажется и выше ростом, и шире в плечах, моложе.

«Ну что ж, если ментярша внезапно не заболеет и отправится, как положено, на работу, то спасти ее сможет только бог. Которого, как известно, нету. Извините за дешевую патетику».

Она проснулась так же внезапно, как просыпалась от телефонного звонка. Повернула голову. На часах двадцать минут седьмого. Может, встали?

Она прислушалась — нет, тикают. А сна ни в одном глазу, как отрезало. Верно, виновато нервное напряжение последних дней. Хватит заниматься двойной работой: урочной и сверхурочной. Сверхурочные тебе. Гюрза, все равно не заплатят, в санаторий для нервнобольных путевку не дадут.

И хватит врать самой себе. Какое там нервное напряжение… Страх, обыкновенный страх.

Она выскользнула из-под одеяла. Кажется, не разбудила. В дверях комнаты еще раз оглянулась: Волков спал на спине, чуть приоткрыв рот. На кухне она закурила порицаемую не только врачами «сигарету на пустой желудок».

Она знает, что с ней сейчас происходит? Да, кажется, знает. То, что может быть несколько напыщенно названо моментом оперативного просветления. Как у того полковника. Которого она всегда вспоминает в такие минуты. Не свои собственные случаи, а именно тот. Вспоминает, как пять лет назад ее послали со служебной проверкой в район (она тогда еще работала в Главке). И когда она разговаривала с полковником, начальником районного управления, позвонил дежурный и сообщил, что нашли ногу, женскую. На место выехала опергруппа. Через какое-то время оттуда передали, что обнаружили вторую ногу, неподалеку, в кустах. Она с начальником сидит в кабинете, и вдруг он говорит: «Ты знаешь, а я чувствую, что мы раскроем эту мокруху». Она поперхнулась тогда от такой уверенности, граничащей с наглостью. Ведь ничего на тот момент, кроме двух ног, больше не было. Ни личности потерпевшей, ни какого-нибудь дохленького следа. А полковник, много лет отбарабанивший в утро, тем временем делает прикидку по территории микрорайона, где нашли «расчлененку».

И вдруг утверждает — все произошло в такой-то многоэтажке.

Не дождавшись, пока найдут остальное, полковник направляет сотрудников прочесать весь этот огромный дом, каждое парадное, и просит, чтобы нашли хоть одну, хоть крохотную каплю крови. Полковник курит, ждет и решает с ней проверочные дела. Проходит час. И вот сообщение — перед одной из квартир обнаружены три едва заметные капельки крови.

Полковник на свой страх и риск отправляет оперов вышибать дверь в той самой квартире. Те снесли дверь и ворвались внутрь. На кровати дрых вусмерть пьяный мужик, квартира в крови, на кухне окровавленный топор. Конечно, оказалась обыкновенная российская бытовуха: после совместного распития не поладил с сожительницей и топором по голове. А позже выяснилось — те пятнышки у квартиры были кровью соседа, у которого пошла носом кровь у той двери.

Почему полковник не сомневался в своей мало чем подкрепленной правоте? Пожалуй, она может утверждать, что знает — почему.

Гюрза всегда вспоминала этот случай в минуты, предшествующие озарению, тому необычному состоянию, когда прояснялось абсолютно неясное.