Ты мне все скажешь, но от отсидки не уйдешь, потому как я слово-то свое нерушимое дам… Ну?!

— Коньяку из бара… можно, я?.. — Директор покинул кресло. Вроде бы был он парнем рослым, но теперь почему-то казался маленьким, похожим на колобка.

— Мне некогда, — Гюрза тоже поднялась. — Как и тебе. И на работе я не пью. Так что всего хорошего, Борис Алексеевич.

Борис Алексеевич махнул рукой и снова опустился в кресло. Увы, он понимал, что Гюрза не блефует. Как бы ей ни нужен был человек, не по делу ляпнувший про Марьева, она действительно может взять и просто так уйти. Ни с чем. Мол, лажово провела допрос и не выведала нужную информацию — ну и пес с ней… Но понимал он и то, что она слово сдержит. И доставшееся с таким трудом директорское кресло уплывет навсегда. Вместе с его директорской задницей. А эта падла Гюрза через денек-другой найдет другого, кто тоже слышал от Тенгиза про заказуху депутата и кто молчать не будет…

Виктор Беляков мог бы поклясться, что слышит, как скрипят колесики в мозгу Герасимова.

Выход из положения ищут. Но тщетно: Гюрза приперла директора к стенке. Будь у Болека немного времени — день, час, минута, — он бы выкрутился.

Однако у него не было даже минуты.

— А… а мне вы сможете дать слово, что я нигде никак не засвечусь? За себя слово и за него, — наконец подал голос Борис Алексеевич и страдальчески кивнул на молчащего Виктора.

— Дам я тебе такое слово, Болек, дам. — Гюрза поморщилась и не садясь закурила новую сигарету от директорской зажигалки. — В следующий раз не будешь языком трепать прилюдно. Давай про дело. Откуда ты узнал, что Марьева собираются гасить? Кто из твоих знакомых ляпнул?

Директор до сих пор еще что-то прикидывал, и эти прикидки отражались на его лице: брови изогнулись дугами, оттопырилась губа, искривились уголки рта. Но все эмоции пропали с лица, когда Борис Алексеевич решительно потер ладонями по столу. Он, похоже, сделал выбор.

— Короче, так, — Борис Алексеевич кашлянул в кулак. — Еще в октябре это было. Один черный грузин, Тенгизом звать, пригнал тачку на продажу.

Тачка чистая, гадом буду, и мы…

— Что думаешь, Виктор? Какие мысли имеешь? — спросила Гюрза, когда они сели в машину.

Заурчал мотор, заработала печка.

— Прижали вы его грамотно, — начал Беляков. — Разделали под орех. М-да… — он запнулся, глядя, как на лобовом стекле тает снежная крупа.

И честно ответил на вопрос:

— Вот только, Гюзель Аркадьевна, вы его своим именем прижали. Известностью. Гюрзой придавили. Без этого… — Виктор развел руками, — без этого не стал бы он откровенничать.

Гюрза его словно бы и не слушала, думая о своем.

— Верно, я его на примитивный понт взяла, — наконец кивнула она. Такая погода вгоняла ее в тоску. А впереди еще декабрь — вообще застрелиться и не жить… — Но только потому, друг мой Виктор, что колоть его надо было быстро, нахрапом. Не давая опомниться. Иначе ушел бы в глухую и тогда уж точно слова нам про этого Тенгиза не сказал бы. Такие люди только тех, кто сильнее их, слушаются. А ты? Нельзя было, Витя, уходить от него ни с чем. Значит, ты проиграл. Теперь ты для него не сила, он тебе не скажет даже, который час.

Не правильно ты действовал.

— И как же надо было?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Тут, конечно, многое от ситуации зависит — ты к нему пришел или он к тебе. В форме ты или в гражданке. Утром или вечером…

— Ну да, — хмыкнул Виктор, — нас так и учили…

— Да забудь ты про учебники, — отмахнулась Юмашева. — Об этом сотни томов понаписано, а в реальности-то иначе получается. Чисто на интуиции. На подсознании. Ты должен почувствовать, кто перед тобой сидит. С ходу, и тут же выстроить линию допроса…

— Интуиция… Это ж сколько лет пахать нужно, чтоб она появилась…

— Бывает, и жизни не хватит. Опыт — это, конечно, хорошо, но без чутья никак. У правильного опера, думаю, оно с рождения есть. Это как врожденный музыкальный слух — либо он есть, либо его нет, и никакие занятия не помогут. У меня вот, например, чутье имеется. То есть, конечно, случалось, я не всегда раскалывала клиента — ну и что с того? Сегодня не заговорил, завтра изливать душу начнет. Рано или поздно все начинают. Усекаешь, о чем я?

— С трудом, — помолчав, признался Виктор. — То есть вы блефовали, когда собирались из его кабинета уйти с пустыми руками? Не расколов?

— Почему? Запросто бы ушла. Только вот он бы меня не отпустил. Это я тебе точно говорю.

— Но вы, как я понял, этого Болека знали раньше?

— Слыхала про его делишки. Он раньше иномарки на заказ угонял, а потом поднялся. Теперь ими торгует… Но долго не продержится — сядет через годик-полтора максимум.

— Вот и я говорю. А как бы вы его кололи, если б не знали, кто он такой, и не были бы знаменитой Гюрзой?

— Опять же, Витя, не знаю. Ну, сначала бы справки про него навела кто он да чем пахнет, чего ты, кстати, не сделал, потом пришла бы и действовала уже по обстоятельствам. Хотя… — она задумалась. — Если покумекать… Вот ты его уже видел, разговаривал с ним. Ну-ка, ты, оперативник, опиши мне этого человека. — Она почти в точности повторила слова, которые говорил ему подполковник Григориев, когда просил описать саму Юмашеву. Тогда Виктор попал впросак. Не промахнуться бы сейчас…

— Э… — Беляков побарабанил пальцами по «баранке», — ну, из бывших шестерок, судя по всему. Сидел разок — одна «гайка» вытатуирована на пальце. Самоуверен, нагл… Типа того.

— Браво, Ватсон. — Юмашева приоткрыла окно — проветрить. Влажный ветерок просунулся в салон. — Почти угадал. Табличку на его дверях помнишь?

— Это что-то вроде «директора». То ли по-английски, то ли еще по какому-то.

— Не суть. Главное, что «директор». И по-иностранному. Хочет считать себя крутым. Так?

— Ну, пожалуй, — А такие люди, Витя, никогда крутыми не станут. Хоть десять «Мерседесов» купи и «дельтами» обвешайся. Как был шестеркой, так шестеркой и подохнет. Крутой-то он только до тех пор, пока на настоящего крутого не нарвется. И тогда из него можно веревки вить. Вот и все. За место свое директорское он держится изо всех своих сучьих силенок — это раз, иначе опять в шестерки скатится.

На зону, коли хоть раз баланду нюхал, не хочется тем более — это два. Так что я бы пришла к нему с парой ребят поздоровее, чтоб в камуфляже да с «калашами», и раскатала бы его примерно по той же схеме. Как мог бы действовать и ты. Это я для примера. Вообще, по-разному можно таких типов ломать… Учись, студент, покая жива.

— Да, — покачал головой Виктор. — Действительно просто…

— А ничего эдакого в нашей работе нет. Залезаешь в душу к человеку, чтобы он не догадался, чтобы он тебе все как на духу выложил, — и все дела…

Грешно, конечно, но тут уж, извини, специфика службы… Ладно, что-то мы заболтались. Заводи свой «шестисотый», да поехали. Мне еще кучу рапортов писать.

— А что с этим Тенгизом? — спросил Виктор, когда его «жигуленок» вырулил на проспект. — Вы его, кстати, знаете?

— Не-а, — равнодушно ответила Гюрза. — Но узнать проблем нет. Среди этой шатии-братии угонщиков кто только не пасется. — Она зевнула. — С Тенгизом мы завтра разберемся. Чует мое сердце, тут надо иначе действовать. Опять чутье, заметил?

— А если Болек позвонит, предупредит его?

— Это вряд ли. Болек дурак, но не настолько, чтобы самого себя лохом выставлять перед братвой. Не-ет, он теперь тихо сидеть будет.

— И все же я не понимаю, — после долгой паузы сказал Виктор. — Мы же убийством Марьева вроде занимаемся. Какое отношения депутат имеет к этим угонщикам?..

— А такое, — буднично ответила Юмашева, — что ныне покойный Сергей Геннадьевич в течение лет восьми был одним из паханов «угонной» мафии.

Уж чего-чего, а такого Виктор не ожидал. Машина брезгливо месила жижу на асфальте.

— Э-э… — склонил он голову набок, покосился на спутницу и счел нужным уточнить:

— Мы говорим об одном и том же человеке? О депутате ЗакСа господине Марьеве?