— Эй, меня зовут Стефани, а не Валери, — сказала девица из Бордо.

Она исчезла на танцполе. Вечер становился совсем уж необычным. Эта девица. Что я в ней нашел особенного? Я вышел и поднял руку, подзывая такси.

Горничная робко постучала в дверь. Я безапелляционно заорал: Noooooo! Она не стала настаивать. Меня снова вырвало. Что я такое съел отвратительное? Я стоял на коленях перед унитазом, затянутый в вонючую майку на два размера меньше. Пришлось несколько раз спускать воду, чтобы смыть всю эту дрянь, крутившуюся в водовороте разноцветных разводов. Может, у меня температура? Или это все еще разница во времени. Я дотащился до кровати и зарылся лицом в подушку. Она пахла лавандой. Я скинул ее на палас. Я проснулся от приступа кашля. Электронные часы показывали 22:13. Я был измотан, но мне уже было получше. Мне приснилось, что у меня выпали почти все зубы. Сидя в ресторане с заказчиком, вдруг почувствовал, как зубы отделяются от десен. Мой язык осторожно ощупывал чудом удержавшийся резец. Я извинялся и уходил в туалет, чтобы достать вставные зубы. Простите, если мои сны еще отвратнее, чем реальность. Я вскочил как ужаленный. Взял из мини-бара «колу-лайт» и выпил прямо из горлышка. Я старел: мне уже даже не удавалось рыгнуть, когда я пил «кока-колу». Я забыл в Париже свою бритву.

Вдруг у меня появилась идея.

— Я тебя разбудил?

— Нет, — сказал я, переворачиваясь под одеялом.

Почему мы так часто врем, когда дело касается сна?

Я откинулся на спинку кровати. Это был Давид. Я оставил ему сообщение. Он фотограф, уже скоро десять лет, как в Нью-Йорке.

Я купил новый «Жиллетт Мах 3». Ни одного пореза. Ни одной струйки крови на подбородке (подумать только, эти козлы отказались доверить нам свой бюджет). Я вспомнил, что мой отец пользовался только электрической бритвой. Дул на сеточку, и тысячи черных точек оседали на белой раковине. Чего это я вдруг подумал про отца? Я не видел его много недель. Все это время он, несомненно, был на своей вилле на Майорке со своей очередной дурой. Я принимаю душ, изучаю флакон шампуня одной норвежской марки (надо поговорить о ней с Борисом), вытираюсь махровым полотенцем, импортированным из Египта, сажусь напротив телевизора, настроенного на канал «VH1», на кожаный диванчик, расписанный одним французским декоратором (не тем, который реставрировал Елисейский дворец, другим). Ногти на ногах слишком длинные. Мод всегда напоминала мне вовремя стричь их. Кстати, для вас и только для вас, вот список вещей, которые Мод не переносит в мужчинах:

— когда они сморкаются в раковину,

— когда они не опускают сиденье унитаза,

— когда они кидают свои рубашки в грязное белье, не расстегнув пуговицы на воротнике и манжетах,

— когда они переключают без разрешения телеканалы.

Я приготовил себе шипучий витамин. Таблетка забавно пританцовывала в стакане, как летающая тарелка в фильмах Эда Вуда.[96] Вода окрасилась в химический оранжевый цвет.

Наступил день. Я побрился, помылся и навел лоск. Взмах расчески. Глаза у мен красные и блестящие. Я засовываю магнитный ключ в карман рубашки и выхожу.

Встреча с Давидом:

— Тебе нынче сколько?

— Сорок три.

— Выглядишь старше.

— Вот твой стакан.

— Мне безо льда. Кого видел в Париже?

— Все тех же. Родольф, Клаудиа, Мартина, Зелин — ты ее знаешь?

— Ну, ясное дело, знаю. Даже трахался с ней как-то вечером в люксе.

— Что, правда, спал с ней?

— Ну да. Она жила одно время с тем дантистом с улицы Этуаль, о котором ходили легенды по всему Парижу. Он потом встречался только с актрисками, которые все старались его разорить.

— Ты знаешь, «Пон-Руаяль» закрыли?

— Уроды. Ты помнишь Бернара, блондинистого бармена, который всегда рассказывал анекдоты? А Лора, Лора Дандьё, что с ней?

— Все еще не замужем. В депрессии. Думаю, она на электрошоке.

— Славная старушка Лора. Ее диск был совсем неплох, а?

— Да, да.

— Это не она все время собиралась за кого-нибудь замуж?

— Это не мешало ей хвастать, что она разбила двадцать два брака. Ты видал «Барселону»?[97]

— Дважды. Не знаешь, где можно достать кассету?

— Нет, но это я делал фото для афиши.

— Да ну! Я думал, это рисунок Ле-Тана.

— В Париже, возможно. Но здесь было фото.

— Ты уверен?

Обед длился недолго. Давид не был голоден. Орала музыка. Меню было на итальянском. Весьма известная манекенщица подошла к Давиду и поцеловала его в губы.

— Привет, крошка.

— Привет.

Она удалилась. Меня он с ней не познакомил.

— Ладно. У меня есть та штука, что ты просил.

Штука была завернута в клетчатый платок. Напоминала детскую игрушку. Я спрятал ее в пластиковый пакет из «Тауэр Рекордс». Давид засунул доллары в карман, не пересчитывая.

— Калибр шесть тридцать пять. Будь осторожен. Заметь, я ни о чем тебя не спрашиваю.

Рядом с нами девушки обсуждали breast feeding.[98] Одна прочла, что от кормления грудью женщины быстрее стареют. Они начали с «колы-лайт», затем перешли к испанскому красному. Одна из них назвала Нормана Мейлера и Филиппа Рота[99] женоненавистниками.

Давид не стал брать десерт. К своему карпаччо из рыбы-меч едва притронулся. Он ушел первым.

— Я пошел, чувак.

— В Париже никто больше не говорит «чувак».

— Но мы не в Париже, чувак.

Он оставил счет мне. Это следовало само собой. Я так часто пользовался своей карточкой «Америкэн Экспресс», что от нее скоро ничего не останется.

Теперь я себя чувствую себя усталым, но я в порядке. Я прочитал в «Нью-Йоркере» статью о последнем фильме Скорсезе.[100] Ни рыба ни мясо. Я снова сделал заказ в номер. Кофе появился лишь спустя три четверти часа. Тосты были сырые и холодные, масло — очень твердое и совсем не намазывалось. Я высыпал сахар из всех пакетиков в чашку и, зажмурившись, выпил теплую отвратную бурду. Потом несколько раз отжался. На ковре остались отпечатки моих пальцев.

Я налил себе апельсинового сока. На кровати лежала развернутая карта Вермонта.

Я попросил портье помочь мне с арендой машины.

— Вы уезжаете, сэр?

— Только на одну ночь. Оставьте номер за мной.

В прошлом месяце я пошел предупредить своего начальника, что собираюсь взять годичный отпуск. В его кабинете вся мебель была от Кристиана Лиэгра.[101] Я изучил крокодиловые ботинки Бориса: сколько они могут стоить. Мокасины из крокодила! Я должен был во что бы то ни стало оставить рекламу хоть на какое-то время. Я вернулся в студию, где работали креативщики. Дамьен говорил Родольфу, что любовь живет три года, не более. Родольф ответил, что не понимает, о чем речь. Любовь — что это вообще такое? Принесли заказанные по телефону суси. Дамьен, у которого инициалы были вышиты на левой стороне рубашки, расплатился с разносчиком вовсе не азиатской наружности и предложил мне суси-маки с огурцом.

— Огурцы — никогда, — сказал я тоном генерала де Голля,[102] выступающего с обращением 18 июня.

Для меня дело было закрыто. Я посылал к черту свою машину, зарплату, счета, сшитые на заказ костюмы — все то, что заставляло меня ощущать собственную значимость.

На улице лило как из ведра. Небо наполняли грозовые раскаты. Вечерело. Я велел таксисту ехать на Елисейские Поля. На перпендикулярных улицах движение было замедлено. В Нёйи дождь стал стихать. Дворники начали поскрипывать по стеклу.