Оставив меня на попечение бабушки, они отплыли в Калькутту. Местный климат оправдал ожидания отца в том, что касалось его самого: через несколько месяцев он умер. То же самое — увы! — случилось и с матушкой. Во всем же остальном его намерения не осуществились из-за неудачных юридических рекомендаций. Не знаю, как ты отнесешься к моим догадкам, что адвокат, у которого консультировался отец, состоял в сговоре с ростовщиком и намеренно ввел отца в заблуждение? Ибо, задолго до того, как ввиду смерти должника его имущество было освобождено от обязательств перед заимодавцем, этот последний обратился в суд и закрепил за собой пятьсот фунтов, которые страховая компания еще даже не успела выплатить моей бабушке. О существовании страхового полиса он мог узнать только от адвоката.

И вот, на седьмом году жизни я оказалась полностью зависимой от моей бабушки, весь доход которой составляла квартирная плата от жильцов двух верхних этажей в арендованном ею домике; она же, отягощенная помимо старости собственными заботами и недугами, едва ли годилась на роль единственной опоры для малолетнего ребенка. Ее забота обо мне выразилась в том, что она послала меня в школу для приходящих учеников, где я постаралась в полной мере усвоить все дававшиеся там знания и преуспела настолько, что мне доверили надзирать за младшими ученицами.

Когда мне было четырнадцать, моя бабушка умерла, срок аренды домика с ее смертью закончился, и я разом лишилась защитницы, дохода и крыши над головой. После того как были улажены дела с ее имуществом и заплачены долги, мне, наследнице по закону, досталось всего-навсего несколько шиллингов.

У меня не было другого выхода, кроме того, о котором уже говорилось: просить о помощи власти прихода. Какие я претерпела обиды и унижения, описывать не стану. Упомяну только, что начальник и кастелянша работного дома были людьми жестокими и невежественными, упивавшимися случайной властью над человеком благородного происхождения.

Не найдя иных средств оттуда выбраться, я послала письмо своему единственному родственнику. Вместо моего деда ответ прислал адвокат, представлявший его имущественные интересы, который сообщил, что дед умер и завещал свое имущество на основание богадельни в его честь. Послав мне десять фунтов, адвокат дал понять, что все дальнейшие ожидания бесполезны.

Поступок этот не только не облегчил мои бедствия, а напротив, усугубил. Совет попечителей над бедными, дабы снять с прихода бремя по моему содержанию, задумал добавить к моим десяти фунтам еще десять и заплатить за то, чтобы меня приняли ученицей к портнихе в Саутгемптоне, куда они и прежде посылали девочек. Я между тем стремилась к большему: мне хотелось отправиться в школу, где я хорошо себя зарекомендовала, и хозяева охотно взялись бы за сниженную плату учить меня профессии преподавателя. Милосердием тут не пахло: они знали, сколько могут взвалить на меня работы в обмен на стол и жилье, какие не осмелились бы предложить даже судомойке. Но и сниженная плата составляла сорок фунтов, и совет отказался добавить недостающее. Видя, какое будущее меня ожидает, я пришла в отчаяние. Я написала… то есть помощь пришла с неожиданной стороны. И таким образом я смогла поступить в учение туда, куда хотела.

Следующие два года я старательно работала, дабы воспользоваться всеми преимуществами, какие могла дать школа. Друзей, если не считать учениц, я не завела, но несчастливыми те времена не были: я открыла в себе способности и любовь к преподаванию, и, поскольку на большее, чем хорошее место учительницы или гувернантки, надеяться было нельзя, мне стало ясно, что я избрала для себя правильный путь.

Когда мое ученичество подошло к концу, собственницы школы предложили мне постоянное место, но без того жалованья, на какое я, при своем таланте и усердии, могла бы рассчитывать. Мы согласились расстаться — для меня это не было большой потерей, так как две сестры, владевшие и управлявшие заведением, были женщины грубые и ограниченные и не вызывали у меня теплых чувств.

И вот я отправилась в Лондон, и в скором времени мне — как я думала — посчастливилось получить место при семействе Момпессонов. Вначале — чтобы не пускаться в подробности — местом моей службы был Лондон, но затем мы с моей воспитанницей были отправлены в загородное имение Момпессонов. Вскоре я полюбила Генриетту, это странное, несчастливое дитя, — полюбила тем больше, что все остальные, включая даже слуг, ее третировали. С моей стороны было бы не совсем правильно с излишней откровенностью распространяться о своих нанимателях, которые к тому же, как ты говоришь, приходятся тебе родней; поэтому скажу только, что чем меньше мне приходилось общаться с сэром Персевалом и леди Момпессон, тем счастливее жилось. В отношении же их сыновей, Дейвида и Тома, ничто не обязывает меня к такой же щепетильности, поэтому не скрою: сравнимые с ними образчики, соответственно, лживого себялюбия и тупой жестокости отыскать трудно. Но я опережаю события; пока мы с Генриеттой были в Хафеме, в начале того лета — всего два года прошло, а можно подумать, целый век! — я была очень счастлива. Если не считать экономку, миссис Пепперкорн, и еще нескольких слуг, мы с нею были одни. Девочка постоянно грустила, но о причинах своей печали (я приписывала ее раннему сиротству) предпочитала молчать и также ни словом не пожаловалась на жестокое обхождение родных.

Мне не понравилось, что ее заставляют носить корсет для спины, я написала об этом ее опекунам, но ничего не добилась. Еще меня встревожили рубцы у Генриетты на руках, хотя откуда они взялись, она не говорила. В те счастливые времена я ни о чем не догадывалась.

Постепенно я завоевала доверие Генриетты и сделалась первым — или почти что первым — другом этого робкого ребенка. Идиллия, однако, не могла продолжаться вечно: семейство, за исключением мистера Момпессона, не пожелавшего расстаться с удовольствиями столицы, позднее в тот же год вернулось в свое имение — тебе это известно, потому что вскоре затем я познакомилась с Джонни. Я узнала, как мало мои наниматели заботились о своей маленькой подопечной, как третировали ее, как позволяли Тому ее запугивать и мучить. Но мало этого: после Рождества, когда все чада и домочадцы переместились обратно на Брук-стрит, возникло непредвиденное осложнение. Я всегда старалась держаться подальше от домашних, и это бывало нетрудно, поскольку наши с Генриеттой спальни находились в верхнем этаже, а питались мы обычно вдвоем в классной комнате, но совсем исключить общение с семейством было невозможно. Бывало, мне попадался на пути мистер Момпессон, и вскорости пришлось убедиться в том, что он проявляет ко мне особое внимание. Такого не позволял себе даже его неотесанный братец, запасов ума у которого хватало только на собак и лошадей (с ним мне случалось время от времени сталкиваться в Хафеме). Разумеется, я всячески старалась избегать мистера Момпессона, но он начал навязывать мне свое общество и, хуже того, находил возможности говорить со мною с глазу на глаз. Я взяла себе за правило обращаться к нему только в присутствии третьих лиц, он в ответ удвоил свою докучливость и наглость в тех редких случаях, когда мне не удавалось от него скрыться.

Наконец он застал меня как-то одну в библиотеке, преградил мне выход, повел себя с непозволительной распущенностью, а затем, злой из-за моего сопротивления, отпустил совершенно неприемлемое замечание. Возмущенная до глубины души, я вырвалась за порог и немедля отправилась к сэру Персевалу и леди Момпессон. Я влетела в их гостиную чуть ли не в слезах и жалобу на их сына изложила в манере, заслуживающей доверия и уважения. Прием, который они мне оказали, был равносилен пощечине. Высокомерно-презрительно они предположили, что я поднимаю слишком много шума из-за обычного проявления юношеской горячности. Собрав все свое достоинство, я удалилась и в своей комнате пришла к выводу, что, поскольку мои слова не принимают всерьез, необходимо искать какой-то выход. Терпеть поступки такого рода, какие позволил себе мистер Момпессон, было для молодой женщины, находящейся в подчиненном положении, слишком рискованно, и разум подсказывал, что нужно присматривать себе другое место работы. В то же время я знала, что неприятность, с которой я столкнулась, выпадает на долю молоденьких гувернанток сплошь и рядом, причем те, кто, на беду, наделен привлекательной внешностью, подвергаются опасности в первую очередь. Мне подумалось, что лучше будет справиться с этим затруднением, а не бежать от него на новое место, где наверняка придется столкнуться с тем же самым. Еще одной, и более веской, причиной остаться была привязанность к Генриетте. Когда мы вернулись в лондонский дом, я узнала от ее двоюродной бабушки, жившей там же, кое-что о том, ради чего опекуны Генриетты согласились на эту обязанность.