Новая, только что возникшая культура, впервые в истории считает, что структуры общества должны быть подчинены структурам интеллекта. Один из главнейших вопросов нашего века был таким: «Будут ли социальные структуры в нашем мире управлять интеллектуальной жизнью или же интеллект всё-таки восторжествует над социальными шаблонами?» В этой битве победили интеллектуальные структуры.

Вот при таком освещении проясняется и многое другое. Причина, по которой викторианцы представляются нам сегодня лицемерными и мелочными, заключается в пропасти, разделяющей ценности. Хоть они и были нашими предками, принадлежали они к совершенно иной культуре. Невозможно понять представителя другой культуры, если не принимать во внимание различия в ценностях. Если француз спрашивает: «И как только немцы могут жить таким образом?», то толкового ответа он не получит, если будет исходить из французских ценностей. И если немец спросит: «Ну разве можно жить так, как французы?», то тоже не получит ответа, исходя из немецких ценностей. И если теперь мы спросим, как могли жить викторианцы так лицемерно и мелочно, то нужного ответа мы не получим до тех пор, пока не наложим на них ценности двадцатого века, которых у них не было.

Как только поймёшь, что суть викторианских ценностей заключалась в приоритете общества над всем остальным, тогда всё становится на своё место. То, что сегодня зовут викторианским лицемерием, тогда не считалось лицемерием. Это считалось добропорядочной попыткой сохранять свои мысли в рамках социального приличия. В умах викторианцев качество и интеллект не связывались так, чтобы качество подвергалось испытанию со стороны интеллекта. Мерилом всего у викторианцев был лозунг: «Одобряется ли это обществом?»

Подвергать социальные формы испытанию интеллектуальными ценностями считалось «неприличным», а викторианцы искренне верили в социальное благородство. Они считали их высшими атрибутами цивилизации. «Благость» — очень интересное слово в истории человечества, а то, как они использовали его, — ещё интереснее. «Состояние благости» по определению кальвинистов было состоянием религиозного «прозрения». Но когда викторианцы прошли это, то оно изменило смысл от «божественности» к чему-то вроде «социального блеска».

Для ранних кальвинистов, да и для нас тоже, такое снижение смысла кажется возмутительным, но становится понятным, если учесть, что при викторианской структуре ценностей под обществом подразумевался Бог. По словам Эдит Уортон викторианцы боялись скандала больше чем болезни. Они утратили веру в религиозные ценности своих предков и вместо этого стали полагаться на общество. Только в корсете общества можно было удержаться от возврата к злу. Формальности и скромность были попытками подавить зло, не давая ему места в своих «высших» помыслах, а для викторианца высшая духовность означала высшее социальное положение. Между этими двумя понятиями не было различия. «Бог — это джентльмен во всех отношениях, и по всей вероятности, он принадлежит к епископальному исповеданию». Быть джентльменом означало приблизиться как можно ближе к Богу, пока ты живёшь на этой земле.

Этим объясняется то, что викторианские бароны-грабители в Америке так слизывали поведение европейской аристократии, что теперь нам представляется так смехотворно. Этим же объясняется то, что у викторианских набобов было очень модно платить большие деньги за то, чтобы о них упомянули в биографиях «выдающихся граждан». Вот почему викторианцы так презирали пограничные черты американской личности и шли на громадные расходы, чтобы скрыть их. Они стремились вычеркнуть их из истории вообще, любыми путями скрыть их.

Поэтому-то викторианцы так страстно ненавидели индейцев. Расхожее выражение: «Единственно хороший индеец — это мёртвый индеец» было придумано викторианцами. Идея об искоренении всех индейцев широко распространилась лишь в девятнадцатом веке. Викторианцы хотели уничтожить «низшие» общества, ибо они считали такую форму общества злом. Колониализм, который до того считался ресурсом экономического роста, у викторианцев стал моральным курсом, «бременем белого человека» для распространения своих социальных структур и тем самым ценностей во всём мире.

Истина, знание, красота, все идеалы человечества передаются из поколения в поколение как горящий факел, говорил главный учитель, и каждое поколение должно высоко нести этот факел, не давать ему угаснуть даже ценой своей жизни. Но под этим факелом он подразумевал статичную викторианскую структуру социальных ценностей. Он не знал или же считал уместным не видеть, что этот факел викторианского романтического идеализма угас задолго до того, как он говорил об этом в 30-е годы. Может быть, он лишь пытался зажечь его снова.

Но нет возможности зажечь этот факел внутри викторианской структуры ценностей. Как только интеллект вырвался из бутылки социальных ограничений, почти невозможно упрятать его туда вновь. И такие попытки были бы аморальны. Общество, стремящееся ограничить правду в своих собственных целях, — более низкая форма эволюции по сравнению с правдой, ограничивающей общество в своих целях.

Викторианцы подавляли правду везде, где она казалась социально неприемлемой, точно так же, как они подавляли свои мысли о пыли из конского навоза, когда ехали в своих каретах по городу. Они знали, что она есть. Они вдыхали и выдыхали её. Но говорить о ней считалось социально неприлично. Говорить ясно и открыто считалось вульгарным. И они делали это лишь в экстремальных социальных обстоятельствах, ибо вульгарность была одной из форм зла.

Так как открыто говорить правду было злом, то их аппарат социальной самокоррекции парализовался и атрофировался. Их дома, их социальная жизнь стали наполняться декоративными завитушками, которые непрестанно приумножались. Иногда такое бесполезное украшательство было настолько неуклюже, что трудно понять, для чего оно нужно вообще. Исходная цель совсем терялась под мишурой, покрывавшей её.

В конечном итоге таковым же стало и их мышление. Их язык настолько заполнился непрестанными завитушками, что стал совершенно непонятен. И если ты не понимаешь его, то не смей подавать виду, ибо непонимание считается признаком вульгарности и невоспитанности.

При атрофированном викторианском духе, при мышлении, ограниченном социальными запретами, закрываются пути к любому качеству, кроме социального. Таким образом эта социальная база без интеллектуального смысла и без биологической цели медленно и беспомощно плыла к собственному глупому саморазрушению: к бесцельному истреблению миллионов своих собственных детей на полях сражений Первой Мировой войны.

Когда погода внезапно меняется от высокой температуры к низкой или от высокого атмосферного давления к низкому, в результате обычно бывает буря. Когда социальный климат меняется от надменного социального ограничения, любого интеллекта к относительному отказу от всяких социальных условностей, в результате случается ураган социальных сил. Таким ураганом и является история двадцатого века.

Федр полагал, что бывали и другие сравнимые времена. Как тот день, когда первые простейшие решили собраться вместе и образовать метазойское общество. Илидень, когда первая рыбёшка, или что тогда было, решила выйти из воды. Или в нашу историческую эпоху, когда Сократ умер, чтобы установить независимость интеллектуальных структур от их социального происхождения. Или день, когда Декарт решил начать с себя как с конечного источника действительности. Это были дни эволюционного преобразования. И как с большинством преобразований, никто в то время не имел никакого понятия, что же такое преобразуется.

Федр считал, что если бы ему надо было назвать день, когда произошёл сдвиг от социального подавления интеллекта к господству интеллекта в обществе, то он выбрал бы 11 ноября 1918 года, День перемирия, день окончания Первой Мировой войны. И если бы ему надо было выбрать человека, в наибольшей степени символизирующего этот сдвиг, то он назвал бы президента Вудро Вильсона.