И опять Ноемон сказал:

— Не с сегодняшнего дня я знаю, что тебя, господин, покорить можно скорее молчаньем, нежели разговорами.

Одиссей глянул на него исподлобья, враждебно.

— Немало знаний у тебя собрано и не по возрасту разумно уложено в голове, но иногда в твоих размышлениях что-то обрывается и нить благоразумия лопается от чрезмерных желаний.

— Я уже понял, господин, в каком месте порвалась нить. Тебя не покоряют, ты сам покоряешься.

— Вот именно! — засмеялся Одиссей. — И будет хорошо, если ты эту оборвавшуюся нить завяжешь прочным узелком.

Ноемон тоже развеселился.

— Уже сделано, господин. Гордиев узел соединил во мне ярмо с дышлом царской колесницы.

— И ты будешь ждать, пока я его разрублю?

— Я уже второй узел закрепляю. Связываю нетерпение.

— Правильно поступаешь. А теперь идем!

51. Одиссею хотелось, чтобы разговор с шутом был коротким, но он понимал, что стоит решительно высказать такое желание, и Смейся-Плачь сразу догадается, что посещение прошло не так, как его мыслил себе герой. Вопреки ожиданиям лицо шута не выражало никакого любопытства, оно казалось совершенно равнодушным, а если и было слегка озабоченным, то озабоченность эта вряд ли выходила за пределы будничных дел мира сего.

Одиссей все же спросил:

— Надеюсь, ты не соскучился, так долго ожидая нас?

Смейся-Плачь ответил на свой лад, однако совершенно бесцветным голосом:

— Напрасный вопрос. Разве тебе неизвестно, славный воин, что только глупцы скучают в своем собственном обществе?

— Верно! Итак, порадуемся тому, что ты провел время с самим собою мудро и что наше дальнее путешествие счастливо достигло цели.

— О боги! — воскликнул Смейся-Плачь. — Стало быть, вы нашли Телемаха?

— Увы, нет. Он покинул остров волшебницы за несколько дней до нашего прибытия. Мы, вероятно, разминулись.

— О да, конечно! — кивнул Смейся-Плачь. — Мы, вероятно, разминулись. Таков нормальный ход людских судеб. Легче прибыть, чем найти. Надеюсь, однако, что я уже могу приветствовать в твоем лице нового бессмертного и что супружество с волшебницей сообщит и тебе ее чудесную силу.

— Можешь думать об этом предмете все, что тебе заблагорассудится. А пока, не мешкая, отправляйся на пристань, чтобы сообщить моим любезным и отважным товарищам, что все идет хорошо. И пусть они там не тревожатся и с полной свободой предаются и далее бодрящим пиршествам, а также беседам за чаркой душистого вина. Если уж слишком заскучают обо мне, ты, я надеюсь, сумеешь их развеселить. А славные наши гребцы пусть будут готовы к тому, что в любую минуту я могу дать знак к отплытию. Вот, кажется, и все. Теперь, милый мой Смейся-Плачь, ступай и смотри не слишком выбивайся из сил. Мне с моим оруженосцем еще придется здесь осторожно и благоразумно уладить кое-какие дела. А потом — в путь, мой бравый воин смеха! До скорой встречи!

52. Когда Смейся-Плачь скрылся в чаще дубравы, они пошли по ее опушке — попросту никто из двоих не знал, куда идти. Первым заговорил Ноемон:

— Кажется, я знаю, господин, о чем ты сейчас думаешь. Примерно думаешь ты следующее: Тот, кто слишком много знает, не должен существовать. Поэтому я его убью. Мне будет его жаль, но еще больше я бы жалел самого себя, доведись мне жить в постоянной неуверенности и страхе, как бы этот юнец, такой проворный, но также вспыльчивый, не выступил однажды против меня и не осмеял бы меня перед моим народом. Клевету опровергнуть нетрудно, особенно когда хула исходит из уст легкомысленного юнца, но я слишком хорошо знаю, как прочно оседают в умах дурные вести и как разрастаются они вопреки всем разумным опровержениям.

Одиссей:

— Я вижу, ты читаешь чужие мысли.

— Твои мысли, господин, для меня не чужие.

— Они принадлежат мне.

— Любовь творит еще не такие чудеса, ведь она сама величайшее чудо из чудес.

Лишь после долгого молчания Одиссей сказал:

— Теперь я действительно должен тебя убить.

Он, однако, отвел взгляд, заметив, что глаза юноши вспыхнули радостью.

— Так сделай это, господин. Но если бы ты выслушал мою первую просьбу…

— Можешь не кончать. Я знаю, что я должен сделать прежде всего. Взять в руки меч.

— Однако ты мог бы сделать так, чтобы я умер счастливым.

— Лжешь! — жестко сказал Одиссей.

— Я говорю правду, господин.

— Значит, обманываешь самого себя. Кто познал счастье, тот желает, чтобы оно длилось в том же виде, в каком уже раз проявилось.

И после паузы:

— Мудрая Евриклея была сто раз права, когда, узнав, что я беру тебя в плаванье, вскричала «нет»!

— Почему ты обычную зависть называешь мудростью?

— Ты ошибаешься, Ноемон. Мудрость — это когда знают, хотя и не зная всего.

— В этом смысле каждый может быть мудрым.

Одиссей рассмеялся.

— К счастью — не каждый. Мудро знать — означает знать в определенную минуту. Ты, например, выказал не только потрясающую сообразительность, но именно мудрость, которая меня всегда поражает в тебе, таком юном…

— И пугает. Потому что между влюбленными существует сходство.

Одиссей, помолчав:

— Ты уже знаешь, что я тебя не убью, во всяком случае, сейчас. Я не хотел этого разговора, но могу вместе с тобой забыть о нем. Спрячемся в лесную тень, полуденное солнце печет слишком сильно.

Внезапно Ноемон воскликнул:

— Господин!

В этом коротком возгласе были предупреждение, тревога, но также пылкость влюбленного, и Одиссей, инстинктивно схватившись за оружие, с молниеносной быстротой обернулся и увидел на расстоянии всего в несколько шагов огромную фигуру обнаженного Телегона с поднятой для удара палицей — тут он метнул в юношу бронзовое свое копье с такой силой, что острый наконечник глубоко вонзился в грудь нападавшего, и силой удара прекрасное тело его было подброшено вверх, скорчилось в смертной судороге и, словно подбитая птица, рухнуло на землю. Несколько конвульсивных движений, и, распростершись, оно замерло — только теперь, когда опустившиеся веки скрыли безумие бессмысленных глаз — идеальная, безупречная красота погибшего поразила обоих, стоявших возле него.

— Я хотел убить влюбленного, — прошептал Одиссей, — а убил сына. Как это могло случиться, как ему удалось так неслышно подкрасться к нам? Он, наверно, долго шел следом за нами.

Ноемон сказал:

— Ты, господин, думай прежде всего о том, что предотвратил отцеубийство.

— Я совершил худшее. Я убил безумного, а они любезны богам.

— Кто же направил твое копье?

— Отец, желавший втайне и этой смерти. Я сожалею, что не перебил всех, не оставил позади себя только трупы, раз уж меня обманула надежда. Кто велел ему следить за нами и предательски убить? Та несчастная или эти жуткие старухи?

— Если ты мне дашь свое оружие, я пойду спрошу.

— Нет, довольно и этой крови. Я не ищу мести, я не жажду ее.

— Тогда прислушайся к голосу жалости.

— Я ничего не слышу. Хотя нет, это неправда! Я слышу собственное смятение, умиротворенное смертью. В жилах этого мальчика текла моя кровь.

— Отрава умопомрачения была в нем не от твоей крови.

— Возможно. Да это не имеет значения. Единственное, что мы можем сделать для бедняги, это отнести его к воротам усадьбы, чтобы там могли его подобрать и похоронить согласно обычаю. Он, конечно, тяжеловат, но и мы не бессильны. Мы должны это сделать, хотя бы ради того, что, не ровен час, и моему первородному сыну может понадобиться подобная услуга. Понесем же это тело, избавленное уже от земных наслаждений и страданий. Но пойдем мы другой дорогой, не той, по которой шли сюда. На той дороге нас сопровождало радостное ожидание, на этой с нами будут попранные скорбь и надежда.

— Ты чувствуешь себя обманутым?

— Я никогда не чувствую себя жертвой!

И тогда они подняли с земли тело Телегона и понесли туда, куда сказал. Одиссей. Положили труп у раскрытых ворот. Двор был пуст. Полуденный зной раскалял землю.

53. Сон Одиссея.