Но все это — внешняя сторона, фасад, а что за ним? Со все возрастающим удивлением он обнаружил, что никогда прежде не задумывался над этим всерьез. Эльсинора была рядом — жена и спутница его сумасшедших одиссей — и этого было достаточно. Первую день сомнения заронил в его душу Дюммель, вернее, не сам Дюммель, а его признание в любви к Эльсиноре. И даже не само признание (оно скорее удивило, чем взволновало Симмонса), а то, что он попытался представить себе ее реакцию и вдруг понял, что не в состоянии этого сделать. Потом была эта дикая сцена с чужой одеждой в стерилизаторе, сцена, которая оставила после себя гложущую боль и недоумение.

А теперь это ее появление в разоренной мятежными рабами и залитой кровью Хиве 1728 года, в тот самый момент, когда, казалось бы, для Симмонса уже все было кончено и не оставалось ничего другого, как окончить счеты с жизнью.

Конечно, Эльсинора спасла его от неминуемой смерти и уже за одно это следовало бы закрыть глаза на все странности, связанные с ее необъяснимым появлением. Но Симмонс мог поклясться, что никогда не показывал ей, как пользоваться времятроном. Больше тоги: она никогда даже не интересовалась ни самим аппаратом, ни принципом его действия. Лишь однажды он видел, как она рассматривала серебристую луковицу, боязливо держа ее перед собой на ладони.

Аппарат был прост в обращении, но чтобы пользоваться им, нужны были хотя бы элементарные навыки. А их-то у Эльсиноры и не могло быть.

— Какое сегодня число? — спросил он, когда она вышла из ванной, запахивая халат, розовощекая, помолодевшая.

Вопрос застал ее врасплох.

— Н-не знаю, — она захлопала ресницами и наморщила лоб. — Тебя не было целую вечность. Хотя погоди… Когда я решилась наконец отправиться на поиски, часы показывали четверть третьего ночи.

— Число, месяц?

— Сентябрь, конечно, какой же еще? — У нее недоуменно поползли вверх брови. — Двадцать второе сентября.

Он взглянул на круглый циферблат настенных часов. Прибор был из XXII столетия, добротный, с электронной начинкой, показывающий часы, минуты, секунды, числа, дни недели, месяцы и годы.

Проследив за его взглядом, Эльсинора оглянулась и тоже посмотрела на циферблат.

— Ничего не понимаю. Девятнадцатое сентября?

— Да. Это называется петля во времени.

— Ничего не понимаю, — растерянно повторила она. — Мы что, никуда еще не отправлялись?

— Еще нет. Отправимся через три дня. Вначале я, а следом за мной и ты. — Он усмехнулся. — На поиски сбежавшего супруга.

— Но тогда где же мы? Те, из девятнадцатого сентября?

Он снова взглянул на нее.

— А ты вспомни, где мы были девятнадцатого.

Эльсинора наморщила лоб.

— Вспомнила! На банкете в офицерском собрании.

— Правильно. И вернулись в двенадцатом часу.

— А сейчас, — она посмотрела на циферблат и вздрогнула. — Без семи минут одиннадцать!

— Стало быть, вот-вот сюда нагрянут миссис Симмонс с супругом — законные хозяева этой квартиры.

— И застанут нас здесь?! — в голосе ее зазвучал неподдельный ужас. — Что будет, Эрнст? Что будет?! Придумай что-нибудь! Ты все можешь, милый!

— «Ми-лый…» — повторил он задумчиво и печально. Саркастическая улыбка на мгновенье покривила губы. — «Ми-лый…» Ну что ж, спасибо и на этом. — Он подобрал с пола времятрон. Перевел один из дисков на сотую долю деления. Коснулся большим пальцем выступа в верхней части луковицы. Поднял на Эльсинору глубоко запавшие, тоскливые глаза. — Подойди ко мне, любовь моя… Встань рядом.

Она прильнула к нему, горячая, еще не остывшая после купания, до головокружения желанная. Он обнял ее, зарылся лицом в ее влажные, пахнущие свежестью волосы и включил времятрон.

Мигнула и снова засветилась теплым матовым светом люстра. Беззвучно, как на экране немого кинематографа, сдвинулось, отступив от стола, кресло. Ворсистая накидка, которой была застлана кровать, повисла на спинке стула. Скользнул и откинулся угол атласного одеяла, обнажив белоснежную простыню. На полированной плоскости стола материализовалась пачка сигарет. А они по-прежнему стояли обнявшись посреди комнаты, ничего не видя и не замечая. Первой опомнилась Эльсинора.

— Ну что же ты? — голос ее тревожно вздрагивал. — Ведь они с минуту на минуту могут войти!

Он отрицательно качнул головой и поднял лицо.

— Не войдут.

Эльсинора взглянула на него снизу вверх. Их глаза встретились.

— Ты уверен?

— Да.

Она прикоснулась пальцами к его щеке.

— Как ты оброс, милый. И похудел…

Он слушал ее и не слышал. Он, не отрываясь смотрел в ее глаза, ощущая, как все глубже и глубже погружается в их нежную, властно влекущую глубину. И вдруг рывком вскинул ее на руки и шагнул к кровати.

— Я идиот, Люси, — признался он, улыбаясь блаженной, действительно идиотской улыбкой. — Был идиотом и всегда им останусь. Я должен был давно обо всем догадаться, а не закатывать сцены ревности.

— О чем ты? — насторожилась она.

— О той дурацкой сцене с одеждой, в стерилизаторе.

Она приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. Глаза у нее были теперь зеленоватые, загадочные, черт разберет, что в них пряталось.

— А я ведь так и не знаю, откуда она взялась.

— Знаешь, — усмехнулся Симмонс. — Нельзя не узнать платье, которое сама же сняла, отправляясь в ванную.

— Ты хочешь сказать… — Она замерла, напряженно думая о чем-то, и вдруг вихрем сорвалась с постели и закружилась по комнате в сумасшедшем импровизированном танце. Симмонс с улыбкой наблюдал за ней, не поднимаясь с кровати.

— Эрнст! — звенел в комнате ее голос. — Я счастлива, Эрнст! Я самая счастливая женщина на земле! Слышишь, любимый?

— Слышу.

Он потянулся было за сигаретой, но раздумал, схватил ее за руку и усадил рядом с собой.

— Объясни мне одно…

— Опять?

— Последнее. Если хочешь, чтобы и я стал самым счастливым мужчиной на свете.

— А если не смогу?

— Сможешь, — уверенно сказал он. — Уж что-что, а это ты сможешь.

— Это очень важно для тебя?

— Очень.

— Тогда я постараюсь.

— Ты сказала, что я научил тебя пользоваться времятроном. — Симмонс помолчал, собираясь с духом. — Такого не было, Люси. Я не оставил живого места в своей памяти, перетряс все до последней клеточки. Такого не было.

— Нет, было! — Она задорно тряхнула головой, так что волосы взметнулись золотистым облаком.

— Когда? — тихо спросил он, чувствуя, как стремительно холодеет где-то под сердцем.

— В тот злосчастный вечер после банкета. Ты был неправ, несправедлив, груб. Ты был просто несносеч. Наверное, я должна была смертельно на тебя обидеться. Я и в самом деле обиделась, но каким-то внутренним зрением видела, что беснуешься ты оттого, что не можешь ничего понять. Я тоже ничего не понимала, и эго сводило меня с ума.

Мы оба испытывали одно и то же, но ты бушевал, а я… Я молча незаметно наблюдала за тобой, зная, что в таком состоянии ты можешь совершить что угодно.

Ты крикнул мне в лицо что-то обидное, закурил и с размаху сел в кресло. С минуту сидел неподвижно, потом нервно загасил сигарету и рванул на себя ящик стола. Я почувствовала, что сейчас совершится что-то ужасное, что-то непоправимое, встала и подошла к твоему креслу. Ты взял из ящика времятрон, настроил его и нажал на кнопку. Тогда я взяла второй времятрон и настроила его точно так же, как это сделал ты. Вот и все.

— Идиот! — хлопнул себя по лбу Симмонс. — Как же я сам не догадался? Я ведь чувствовал, что ты стоишь у меня за спиной, даже дыхание твое слышал! Идиот, конченый идиот!

Он привлек ее к себе и, перебирая ее мягкие шелковистые волосы, гладя по плечам, испытывал неизъяснимую легкость и блаженное ощущение покоя.

Симмонс был счастлив. Никогда прежде не испытывал он такого душевного подъема, такого могучего прилива энергии, такой неутолимой жажды деятельности. Тревоги отодвинулись куда-то на задний план, скепсис как рукой сняло. Он будто родился заново, уверовал в незыблемость окружающей его реальности, развил такую деятельность, словно хотел утвердиться в нея всерьез и навсегда.