— Чего убирать не идешь?

— Ан не ведено! — огрызнулась бабенка, не останавливаясь. «Не нелено, не велено», — ворчливо передразкнл Дюммель и вдруг точно с цепи сорвался, заорал на принятого недавно лакея — долговязого рязанского парня с лошадиной челюстью: — Чего зубы скашшь, стервец?!

Тот шарахнулся, выронил с испугу грязную тарелку из рук. Хорошо хоть не разбилась.

Дюммель отхлебнул из стакана. Поморщился. Взял шляпу со стула.

— Спросят, — по делам пошел! — буркнул, уходя, корпевшим над конторскими книгами служащим. Те согласно закивали, как заведенные.

Послонявшись по пыльной раскаленной добела улице, барон нанял за двугривенный фаэтонщика и покатил на озеро купаться. Когда выехали за город, извозчик — загорелый до эфиопской черноты малый в домотканной холщовой рубахе, таких же портках и меховом несмотря на жару малахае, подхлестнул лошаденку и затянул что-то тоскливо-протяжное.

— Не вой! — строго сказал герр Дюммель.

— А? — обернулся тот.

— Малахай зачем напялил, спрашиваю?

— Жару жара режет, — непонятно ответил сарт. — Летом горячий чай пей, одевайся тепло — хорошо!

— Азият! — с чувством сказал Дюммель. Хотелпрезрительно, получилось наоборот: вроде бы восхищается. Расплачиваясь возле полосатой купальни, наказал:

— Вечерком, как солнце садиться начнет, обратно за мной приедешь.

— Деньги вперед давай — приеду, — озорно сверкнул раскосыми глазами малый.

— А это не видел? — Дюммель сложил пальцы кукишем, поднес к приплюснутому фаэтонщикову носу. — И так прискачешь как миленький.

Сарт сплюнул и стал разворачивать фаэтон. Немец заковылял по песку к досчатой раздевалке.

— Эй, баткя!

Дюммель оглянулся. Стоя в фаэтоне извозчик издали показывал ему дулю.

— Это себе возьми! У меня ба-алшой есть!

Герр Дюммель даже присел от такого неслыханного оскорбления.

— Я т-тебе!

Но фаэтонщика уже микиткой звали. Чертыхаясь по-русски и по-немецки, барон разделся и полез в теплую, как парное молоко, воду.

— Дурака нашел, — бормотал он, имея в виду Симмонса, и блаженно сощурил глазки. — Он отдыхать будет, а я — работай? Нет уж, отдыхать, так всем отдыхать,

Он вспомнил усердно склоненные над конторскими книгами белобрысые головы служащих и с удовлетворением произнес вслух:

— Пусть дураки пашут.

Откуда ему было знать, что тотчас после его ухода работнички захлопнули книги и отправились в кабак пить пиво.

Поздно вечером, добравшись наконец пешком (не приехал-таки паршивец-фаэтонщик) до своей конторы, герр Дюммель ткнул ногой дремавшего на крылечке сторожа, а когда тот вскочил, испуганно моргая спросонья, спросил, свирепо выпячивая челюсть:

— Спрашивали?

— Так точно, спрашивали.

— Кто?

— Из обчества Рязано-Уральской железной дороги.

— Опять спишь, сукин сын?

— Никак нет-с, ваше благородие. Бдю-с…

— Ну, Ванька, смотри у меня!

Сторож поспешно подобрал с крыльца старое одноствольное ружье, вытянулся, выпятив грудь, и гаркнул во всю глотку:

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Тише ты, черт!

— Есть, тише! — еще громче заорал сторож. Дюммель махнул рукой и вошел в дом. В столовой, возле прикрытого салфеткой ужина белела какая-то бумажка. Дюммель засветил свечу в бронзовом подсвечнике.

Предприятие «Караванный путь Хива — Уральск «Общества Рязанско-Уральской железной дороги» предлагало свои услуги по перевозке грузов для строящихся хлопкозаводов.

— Опоздали, голубчики! — герр Дюммель скомкал записку, швырнул в темный угол комнаты. — Сами дорогу построим. Да еще вас, глядишь, по ветру пустим.

Он снял салфетку и, придвинув стул, принялся за ужин. Холодная курица застревала в глотке. «Могли бы догадаться, черти! — подумал немец. — До каких пор все надо подсказывать?» Сам того не замечая, он даже в мыслях старался подражать шефу.

Бутылка смирновской отыскалась в буфете на кухне. Дюммель налил полный стакан, выпил и закусил огурцом. Проклятый фаэтонщик не шел из головы, вертел, окаянный, смугло-чумазым кукишем, скалил зубы.

«Встречу на улице, все бока обломаю, — мрачно решил немец. — Попадись только!».

После второго стакана мягко закружилась голова, все вокруг стало простым и доступным, лишь где-то на задворках сознания маячил Симмонс — строгий, в щегольском сером костюме.

— Подумаешь, вундеркинд! — громко сказал repp Дюммель, и голос его задрожал от обиды. — За людей никого не считает. Я кто ему — ломовая лошадь? Зигфрид то, Зигфрид другое! А сам пальцем о палец не стукнет!

Он плеснул в стакан оставшуюся водку и, зажмурясь, опрокинул в рот. И тут его осенило: «Какой же он, Дюммель, дурак! Какой идиот! Да Симмонс просто-напросто ревнует его к своей супруге! Конечно, ревнует! Разве он ей… Разве она ему пара? Конечно, нет! Вот он, Дюммель, — совсем другое дело! Мужчина солидный, в теле. А что Симмонс? Стрекотун-кузнечик! Таких женщины не любят. И что она — такая красивая — в нем нашла?

Стоп-стоп-стоп!.. А почему она? Почему не он? Ну, конечно же! Это он воспользовался ее слабостью и… Ах, негодяй! Ах, пройдоха!..»

Кровь строптивых ливонских предков ударила Дюммелю в голову.

«Может быть, она и сейчас там, за дверью. Томится в одиночестве, тоскует, душой рвется к нему, Зигфриду Дюммелю!»

Дюммель вскочил, опрокинув стул. Дюммель спешил на зов дамы сердца.

— Я иду, Эльсинора! — хрипло прозвучало в ночной тишине. Зигфрид Дюммель ринулся к заветной двери…

Часа два спустя герр Дюммель с удивлением обнаружил, что лежит на полу в конце коридора, возле распахнутой настежь двери в покои Симмонса.

Лоб саднило. Проведя по нему рукой, Дюммель нащупал огромную шишку. С трудом, морщась от дикой головной боли, вспомнил, словно увидел со стороны: вот он, клокочущий справедливым негодованием, страшный в своей решимости, несется по коридору. Хватает ручку проклятой двери, изо всех сил рвет ее на себя! Дверь неожиданно легко распахивается и ударяет его по лбу…

Сопя и постанывая, Дюммель поднялся с полу, осторожно приблизился к двери. В проеме клубился кромешный мрак, но, когда он протянул руку, пальцы уперлись во что-то твердое. Стараясь действовать как можно спокойнее, Дюммель достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. То, что он увидел в следующую секунду, мгновенно вышибло из его головы остатки хмеля: за распахнутыми створками двери в обманчивом, пляшущем свете горящей спички стоял, выпучив налитые кровью глаза и по-бычьи пригнув поросшую венчиком седых волос голову, урод, отдаленно напоминающий человека. И этим уродом был не кто иной, как он сам — Зигфрид Дюммель.

Немец дико вскрикнул и без чувств повалился на пол… Очнувшись вторично, он сходил в столовую за подсвечником и детально обследовал злополучную дверь. Хлопаться в обморок было, конечно же, вовсе незачем, зато без всякого сомнения было чему удивляться: в дверном проеме сверкала монолитная, без единой щелочки, отполированная до зеркального блеска металлическая стена! Зигфрид перекрестился трясущейся рукой и с величайшей осторожностью прикрыл створки двери.

В своей комнате он долго сидел на кровати в одном исподнем, прикладывая медный пятак к шишке на лбу. Одна за другой догорели и погасли свечи в бронзовом подсвечнике. Душная азиатская ночь по-хозяйски вочтла в комнату, и в распахнутое настежь окно хищными, зелеными глазами звезд заглянул год тигра.