Ему, разумеется, было известно: на что отважится мужчина (в окрестностях 5-й авеню), на то отважится и глава семейства, старая миссис Мэнсон Минготт. Он всегда восхищался надменной и властной старухой — она, всего лишь Кэтрин Спайсер со Статен-Айленда,[14] отец которой при таинственных обстоятельствах покрыл себя несмываемым позором и которая, не обладая ни деньгами, ни положением в обществе, необходимыми для того, чтобы заставить всех об этом позабыть, сумела, однако же, соединиться брачными узами с главой богатой ветви Минготтов, выдать обеих своих дочерей за «иностранцев» (итальянского маркиза и английского банкира) и — верх наглости! — выстроить себе дом из светло-кремового камня (когда коричневый известняк был столь же обязателен, сколь фрак на вечерних приемах) в нехоженой пустыне близ Центрального парка.

Иностранные дочери старой миссис Минготт стали легендой. Они ни разу не приехали домой навестить мать, и она, как многие люди, наделенные живым умом и сильной волей, но склонные к сидячему образу жизни и тучности, философски примирилась с существованием в четырех стенах. Однако светло-кремовый дом (по слухам, выстроенный в подражание особнякам парижской знати) являл собой зримое доказательство ее духовной независимости, и она царила в нем среди дореволюционной мебели и сувениров из Тюильри[15] времен Луи Наполеона[16] (где она блистала в свои зрелые годы) с такою безмятежностью, словно не было ничего особенного в том, чтобы жить за 34-й улицей или завести в доме французские окна, открывающиеся как двери, вместо обычных, рамы которых поднимаются вверх.

Все (включая мистера Силлертона Джексона) были согласны с тем, что старуха Кэтрин никогда не отличалась красотой — даром, который в глазах Нью-Йорка способен объяснить любой успех и оправдать многие неудачи. Злые языки говорили, будто сна, подобно своей августейшей тезке, добилась успеха благодаря силе воли, бессердечию, высокомерию и самоуверенности, которые, впрочем, отчасти искупались ее достойной и безупречной личной жизнью. Мистер Мэнсон Минготт умер, когда ей было всего двадцать восемь лет, и из недоверия ко всем Спайсерам вообще наложил строгие ограничения на пользование имуществом, но его самоуверенная молодая вдова бесстрашно шла своим путем, свободно вращалась в обществе иностранцев, нашла своим дочерям женихов бог весть в каких развращенных фешенебельных кругах, была запанибрата с посланниками и герцогами, якшалась с папистами, принимала у себя оперных певцов, дружила с мадам Тальони,[17] и за все это время (что первым констатировал Силлертон Джексон) на ее репутации не появилось ни малейшего пятнышка — единственно, как он всегда добавлял, чем она отличалась от своей предшественницы Екатерины Великой.

Миссис Мэнсон Минготт давно сумела снять ограничения с мужнина наследства и уже полсотни лет жила в полном достатке, однако память о прежней нужде сделала ее чрезмерно бережливой. Правда, покупая одежду или мебель, она старалась приобретать все самое лучшее, но никак не могла заставить себя потратить лишние деньги на преходящие радости чревоугодия. Оттого-то еда в ее доме была такой же скверной, как и у миссис Арчер, хоть и но совершенно иной причине, и даже вина ничуть не спасали дело. Родственники считали, что скудость ее стола позорит доброе имя Минготтов, всегда славившихся богатством, но, несмотря на «готовые» блюда и выдохшееся шампанское, люди все равно к ней ездили, и в ответ на увещания своего сына Лавела (который пытался восстановить фамильную честь, наняв лучшего повара во всем Нью-Йорке), она со смехом говорила: «Какой смысл держать двух дорогих поваров в одной семье, тем более когда девочек я уже выдала замуж, а соусов все равно есть не могу».

Размышляя обо всем этом, Ньюленд Арчер еще раз взглянул на ложу Минготтов. Он убедился, что миссис Велланд и ее невестка встречают критические взгляды противоположной части зала с чисто минготтовским апломбом, который старуха Кэтрин привила всему своему клану, и только румянец Мэй Велланд (возможно, вспыхнувший от сознания, что он на нее смотрит) свидетельствовал, что она понимает всю серьезность ситуации. Что же до той, которая вызвала все это смятение, то она грациозно сидела в углу ложи, не сводя глаз со сцены, и, наклонясь вперед, выставляла напоказ плечи и грудь чуть более откровенно, чем позволяли себе нью-йоркские дамы, во всяком случае те, у которых были основания пожелать остаться незаметными.

По мнению Ньюленда Арчера, мало что могло сравниться с преступлением против «вкуса» — этого пребывающего где-то вдали божества, для которого «хороший тон» — не более чем полномочный представитель и наместник. Бледное сосредоточенное лицо госпожи Оленской показалось ему вполне соответствующим случаю и ее несчастному положению, но покрой ее платья (без всякой шемизетки), обнажавшего худощавые плечи, глубоко его огорчал и шокировал. Ему претила даже мысль о том, что Мэй Велланд подвергается влиянию молодой особы, столь равнодушной к требованиям вкуса.

— Что же, — услышал он у себя за спиной голос одного из молодых членов клуба (во время дуэтов Марты и Мефистофеля все зрители разговаривали), — что же в конце концов произошло?

— Она его оставила; никто и не пытается это отрицать.

— Но ведь он же гнусный негодяй? — настойчиво продолжал расспросы простодушный молодой человек по фамилии Торли, явно вознамерившийся стать рыцарем дамы, о которой шла речь.

— И притом наихудшего сорта. Я встречался с ним в Ницце, — авторитетным тоном заявил Лоренс Леффертс. — Одна рука парализована, седой, ехидный тип. Физиономия довольно смазливая, и эдакие, знаете ли, длинные ресницы. Наверняка из тех, кто гоняется за юбками, а на досуге коллекционирует редкий фарфор. Сколько я понимаю, платит любые деньги и за то, и за другое.

Все засмеялись, а юный рыцарь спросил:

— Ну а дальше что?

— А дальше она сбежала с его секретарем.

— Вот как! — физиономия рыцаря вытянулась.

— Это, впрочем, продолжалось недолго; говорят, уже через несколько месяцев она жила в Венеции одна. По моим сведениям, Лавел Минготт ездил за нею туда. Рассказывал, что она ужасно несчастлива. Все это прекрасно, но демонстрировать ее в опере — дело совсем другое.

— Быть может, — осмелился заметить юный Торли, — быть может, она слишком несчастлива, чтобы оставаться дома.

Это замечание вызвало непочтительный смех. Юноша покраснел и притворился, будто его слова, как выражаются остряки, содержали некий double entendre.[18]

— Однако зачем привозить с собою мисс Велланд? — тихо проговорил кто-то, искоса взглядывая на Арчера.

— О, это часть все той же кампании — не иначе как приказ бабушки, — со смехом отозвался Леффертс. — Уж если старуха за что-нибудь берется, то делает это основательно.

Действие подходило к концу, и публика в ложе задвигалась. Ньюленда Арчера внезапно охватило неодолимое стремление к решительным действиям. Первым войти в ложу миссис Велланд, объявить застывшему в ожидании свету о своей помолвке с Мэй Велланд, помочь ей преодолеть трудности, с которыми она может столкнуться из-за противоестественного положения ее двоюродной сестры, — этот порыв внезапно победил все колебания и сомнения, и Арчер поспешно зашагал по красным коридорам в противоположный конец театра.

Войдя в ложу, он встретился глазами с Мэй Велланд и увидел, что она сразу поняла его намерения, хотя фамильная честь, которую они оба почитали столь высокой добродетелью, не позволяла ей об этом говорить. Люди их круга жили в атмосфере тонких намеков и туманных околичностей, и то обстоятельство, что он и она понимают друг друга без слов, по мнению молодого человека, сблизило их больше всяких объяснений. Ее глаза сказали: