— Чем вы занимаетесь в отсутствие Мэй?

— Работой, — отвечал он, слегка раздосадованный этим вопросом.

По давно установившейся привычке Велланды еще на прошлой неделе уехали в Сент-Огастин,[113] где они из-за мифической болезни бронхов мистера Велланда всегда проводили конец зимы. Мистер Велланд, добродушный молчаливый человек, не имел никаких мнений, но зато имел множество привычек. Одна из этих привычек, которым никто не смел перечить, состояла в том, что жена и дочь обязаны были всегда сопровождать его в ежегодных поездках на юг. Целостность семейного очага составляла непременное условие его душевного равновесия, и, если бы при нем постоянно не находилась миссис Велланд, он не знал бы, где лежат его щетки для волос и как раздобыть почтовые марки.

Все члены семьи обожали друг друга, но главным предметом их обожания был мистер Велланд, и потому ни миссис Велланд, ни Мэй никогда не пришло бы в голову отпустить его одного в Сент-Огастин, а оба его сына — они служили по юридической части и не могли зимой отлучаться из Нью-Йорка — всегда приезжали к нему на пасху и увозили его домой.

Вопрос о том, должна ли Мэй сопровождать отца, не подлежал обсуждению. Репутация домашнего врача Минготтов в большой степени зиждилась на воспалении легких, которого у мистера Велланда никогда не было, и потому он категорически настаивал на поездках в Сент-Огастин. Вначале предполагалось отложить оглашение помолвки Мэй до тех пор, пока она не вернется из Флориды, и то, что оно состоялось раньше, едва ли могло изменить планы мистера Велланда. Арчер охотно присоединился бы к путешественникам и провел несколько недель на солнце, катаясь на лодке со своею невестой, но и он был связан условностями и обычаями. Если б он — несмотря на необременительность своих служебных обязанностей — вздумал просить отпуска в середине зимы, весь минготтовский клан обвинил бы его в легкомыслии, и он принял отъезд Мэй с покорностью, которая, как он начинал понимать, составляла один из главных элементов супружеской жизни.

Он почувствовал, что госпожа Оленская смотрит на него из-под полуопущенных век.

— Я сделала, как вы хотели… как вы советовали, — отрывисто произнесла она.

— А… я очень рад, — отозвался он, смущенный тем, что она заговорила на эту тему в столь неподходящий момент.

— Я понимаю… что вы были правы, — слегка задыхаясь, продолжала она, — но жизнь порою так тяжела… так запутанна…

— Да, это верно.

— И я хотела сказать вам, что вы действительно были правы и что я вам очень благодарна, — закончила она, быстро поднеся к глазам бинокль, когда дверь отворилась и они услышали зычный голос Бофорта.

Арчер встал и покинул ложу и театр.

Он только накануне получил письмо от Мэй Велланд, в котором она со свойственной ей прямотою просила его в ее отсутствие «быть внимательным к Эллен». «Она так хорошо к вам относится, так вами восхищается, и, знаете, хотя она этого и не показывает, она все еще очень одинока и несчастна. По-моему, бабушка ее не понимает и дядя Лавел Минготт тоже; им кажется, что она гораздо более светская и гораздо больше любит общество, чем на самом деле. А я вижу, что Нью-Йорк должен казаться ей скучным, хотя родственники с этим и не согласны. Я думаю, что она привыкла ко многим вещам, которых у нас нет, — к хорошей музыке, к выставкам картин и к знаменитостям — к художникам, писателям и к другим умным людям, которыми вы восхищаетесь. Бабушка никак не может понять, что ей нужны не только званые обеды и наряды, но я знаю, что вы чуть ли не единственный человек во всем Нью-Йорке, кто может говорить с ней о том, что ей действительно интересно».

Умница Мэй! Как его тронуло это письмо! Однако он не намеревался выполнять ее просьбу — во-первых, он был очень занят, а кроме того, будучи женихом, совсем не хотел слишком уж явно выступать в роли покровителя госпожи Оленской. Он считал, что она сумеет гораздо лучше постоять за себя, чем воображала простодушная Мэй. У ее ног был Бофорт; над ней, словно ангел-хранитель, витал мистер ван дер Лайден, а в отдалении только и ждали удобного случая другие охотники добиться ее благосклонности (в том числе и Лоренс Леффертс).

Но всякий раз, когда он с нею разговаривал или просто ее встречал, он чувствовал, что простодушие Мэй на самом деле граничит с ясновиденьем. Эллен Оленская и впрямь была одинока и несчастна.

Вфойе Арчер натолкнулся на своего друга Неда Уинсетта, единственного из всех его «умных людей», как называла их Джейни, в разговорах с которым он пытался проникнуть в суть вещей несколько глубже, чем было принято в клубе и в ресторанах.

Он еще в зрительном зале разглядел потертую спину и покатые плечи Уинсетта и обратил внимание, что тот бросил взгляд на ложу Бофорта. Они пожали друг другу руки, и Уинсетт предложил выпить пива в немецком кабачке за углом. Арчер, отнюдь не расположенный к разговорам, которые наверняка ожидали их там, отказался под предлогом, что ему надо еще поработать дома, и Уинсетт сказал:

— Да, мне, пожалуй, это бы тоже не помешало. Они пошли пешком по улице, и вскоре Уинсетт спросил:

— Послушайте, кто эта смуглая дама,[114] которая сидит в вашей шикарной ложе? Если я не ошибаюсь, она там с Бофортами. Та, что поразила в самое сердце вашего друга Леффертса.

Арчер — сам не зная почему — был слегка раздосадован. Какого черта Уинсетту понадобилась Эллен Оленская? А главное, почему он связал ее с Леффертсом? Подобное любопытство совсем не в духе Уинсетта, но ведь он, в конце концов, журналист.

— Надеюсь, вы не собираетесь брать у нее интервью? — засмеялся он.

— Возможно, но не для печати, а для себя лично, — отвечал Уинсетт. — Дело в том, что она живет рядом со мной (довольно странный квартал для такой красавицы) и на днях очень ласково обошлась с моим сынишкой — он гнался за котенком, забежал к ней во двор, упал и сильно порезал ногу. Она примчалась к нам без шляпы, принесла мальчика на руках, перевязала ему колено и была до того добра и очаровательна, что моя жена от изумления даже не спросила, как ее зовут.

У Арчера потеплело на душе. В рассказе Уинсетта не было ничего особенного — любая женщина поступила бы точно так же с соседским ребенком. Но это было уж очень похоже на Эллен — примчаться без шляпы, принести мальчика на руках и до такой степени изумить бедную миссис Уинсетт, что та забыла спросить, кто она такая.

— Это графиня Оленская, внучка старой миссис Минготт.

— Ух ты — графиня! — присвистнул Нед Уинсетт. — А я и не знал, что графини способны на добрососедские чувства. Минготты, во всяком случае, на это не способны.

— Они бы рады, но ведь вы им сами не позволяете.

— А…

Это был их старый вечный спор о том, почему «умные люди» упорно избегают света, и оба знали, что продолжать его бесполезно.

— Интересно, почему эта графиня поселилась в наших трущобах? — вернулся к своему вопросу Уинсетт.

— Потому что ей в высшей степени наплевать на то, где она живет, да и вообще на все наши светские ярлычки, — сказал Арчер, втайне гордясь тем портретом Эллен Оленской, который он сам себе нарисовал.

— Гм… наверняка знавала лучшие времена, — заметил Уинсетт. — Однако мне пора сворачивать. До свидания.

Сутулясь, он перешел на противоположную сторону Бродвея, а Ньюленд остался стоять, глядя ему вслед и раздумывая над его последними словами.

Подобные вспышки прозрения были характерны для Неда Уинсетта; они составляли одну из самых оригинальных его черт и Арчер всегда удивлялся, как он, обладая этим даром, мог спокойно смириться с неудачей в том возрасте, когда большинство его сверстников еще продолжает бороться.

Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и ребенок, но никогда их не видел. Они обыкновенно встречались в клубе «Сенчери» или в других излюбленных журналистами и художниками местах вроде кабачка, куда Уинсетт звал его выпить пива. Он как-то намекнул Арчеру, что жена его тяжело больна, — возможно, это соответствовало действительности, а возможно, просто означало, что бедняжка лишена светскости или вечерних туалетов, а скорее и того, и другого. Сам Уинсетт питал непреодолимое отвращение к светским ритуалам. Арчер, который привык по вечерам переодеваться, полагая, что так опрятнее и удобнее, и которому никогда не приходило в голову, что опрятность и удобство — две наиболее дорогостоящие статьи скромного бюджета, считал точку зрения Уинсетта составной частью скучной «богемной» позы — светские люди, которые меняли одежду, не упоминая об этом, и не вели вечных разговоров о том, у кого сколько слуг, казались гораздо более простыми и гораздо менее застенчивыми, чем представители богемы. Несмотря на это, с Уинсеттом ему всегда было интересно; всякий раз, заметив худощавую бородатую физиономию и печальные глаза журналиста, он вытаскивал его из дальнего угла, куда тот забивался, и заводил с ним долгую беседу.