— Мэй готова от меня отказаться.

— Что? Через три дня после того, как вы на коленях умоляли ее ускорить свадьбу?

— Она отказалась, и это дает мне право… *

— Ах, вы объяснили мне, какое это отвратительное слово, — сказала она.

Он отвернулся, охваченный смертельной усталостью. Казалось, будто он много часов подряд карабкался по отвесной скале, и теперь, когда ему удалось наконец добраться до самой вершины, руки его ослабели, и он вниз головой рухнул в темную пропасть.

Если б только можно было снова заключить ее в объятия, он опроверг бы все ее доводы, но она все еще держала его на расстоянии — в ее облике и взгляде было что-то непостижимо отрешенное, да и сам он был исполнен благоговения перед ее искренностью.

— Мы должны сделать это сейчас, ведь потом будет хуже — хуже для всех… — взмолился он наконец.

— Нет, нет, нет! — вскричала она, словно он чем-то ее испугал.

В эту минуту раздался долгий пронзительный звонок. Они не слышали, чтобы к дому подъехал экипаж, и неподвижно застыли, с тревогой глядя друг на друга.

В прихожей послышались шаги Настасии; она открыла входную дверь и тотчас же вручила госпоже Оленской телеграмму.

— Дама очень радовалась цветам, — сказала Настасия, разглаживая фартук. — Она думала, что их прислал ее signor marito,[130] и она немножко поплакала и сказала, что это безумие.

Графиня улыбнулась, взяла желтый конверт, разорвала и поднесла его к лампе, а когда дверь за Настасией закрылась, протянула телеграмму Арчеру.

Телеграмма была отправлена из Сент-Огастина и адресована графине Оленской. Он прочитал: «Бабушкина телеграмма помогла. Папа и мама согласны на свадьбу после пасхи. Телеграфирую Ньюленду. Не нахожу слов от счастья и люблю вас нежно. Благодарная Мэй».

Полчаса спустя, отперев парадную дверь своего дома, Арчер поверх кучки ожидавших его записок и писем нашел на столе в прихожей точно такой же конверт. Телеграмма, тоже от Мэй Велланд, гласила: «Родители согласны свадьбу вторник после пасхи в двенадцать церкви Милости господней восемь подружек пожалуйста повидайтесь пастором счастлива люблю Мэй».

Он скомкал желтый листок, словно этим жестом можно было уничтожить известие, которое в нем заключалось. Потом вытащил маленький карманный календарик и дрожащими пальцами принялся его перелистывать, но, не найдя того, что искал, сунул телеграмму в карман и поднялся по лестнице.

Из-под двери небольшой комнаты, служившей Джейни туалетной и приемной, пробивался свет, и он нетерпеливо в нее постучал. Дверь отворилась, и перед ним предстала сестра в своем допотопном лиловом фланелевом халате с папильотками в волосах. Она казалась бледной и встревоженной.

— Ньюленд! Надеюсь, в этой телеграмме нет ничего плохого? Я нарочно ждала тебя на случай, если… — (Ничто из его переписки не могло укрыться от Джейни.)

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Послушай, когда нынче пасха?

Безбожие брата, казалось, потрясло Джейни.

— Пасха? Ньюленд! Разумеется, на первой неделе апреля! Как ты можешь этого не знать?

— На первой неделе? — Он снова стал листать свой календарик, нетерпеливым шепотом что-то подсчитывая. — Ты сказала, на первой неделе?

— Господи, да что случилось?

— Ничего не случилось, если не считать того, что через месяц я женюсь.

Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей лиловой фланелевой груди.

— О Ньюленд, это же чудесно! Я так рада! Но, милый, чему ты смеешься? Тише, ты разбудишь маму!

День выдался свежий, весенний ветерок взметал на улицах пыль. Все старые дамы из обоих семейст. т извлекли свои выцветшие соболя и пожелтевший горностай, и запах камфары из передних рядов почти совсем заглушал весенний аромат белых лилий на алтаре.

По знаку дьякона Ньюленд Арчер вышел из ризницы и вместе с шафером встал на ступеньку алтаря церкви Милости господней.

Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже подъезжает, однако предстоит еше долгая суета и возня в притворе, где, словно охапка пасхальных цветов, уже сгрудились подружки невесты. Весь этот неизбежный промежуток времени жениху, в доказательство его нетерпения, полагалось одиноко стоять под взорами публики, и Арчер покорился этому правилу столь же безропотно, сколь и всем остальным, благодаря которым нью-йоркская свадьба XIX века напоминала некий ритуал, совершавшийся, казалось, на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от точки зрения, — на пути, которым он был обречен следовать, и он исполнял взволнованные предписания своего шафера с таким же благоговением, с каким другие женихи повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.

До сих пор он был уверен, что выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей для подружек невесты были в надлежащее время разосланы, равно как золотые запонки с сапфирами восьмерым распорядителям и халцедоновая булавка в галстук шаферу. Арчер просидел полночи, придумывая различные варианты благодарственных писем за последнюю партию подарков от приятелей и бывших дам сердца; гонорары епископу и пастору благополучно покоились в кармане шафера; его собственный багаж был уже в доме миссис Мэнсон Минготт, где состоится свадебный завтрак, и там же лежал дорожный костюм, в который ему предстояло переодеться; было заказано отдельное купе в поезде, который умчит молодоженов в неизвестном направлении, — тайна, окружавшая место, где они проведут брачную ночь, была одним из самых непререкаемых табу всей этой допотопной церемонии.

— Кольцо не забыли? — шепотом спросил молодой ван дер Лайден Ньюленда. Совсем еще неопытный шафер, он был преисполнен сознания своей ответственности.

Арчер повторил жест столь многих виденных им прежде женихов — правой рукой без перчатки ощупал карман своего темно-серого жилета, убедился, что тоненький золотой обруч (на внутренней поверхности которого было выгравировано: «Мэй от Ньюленда…апреля 187… года») на месте, после чего принял прежнюю позу и, держа в левой руке цилиндр и жемчужно-серые перчатки с черной строчкой, продолжал стоять, глядя на церковные двери.

Под каменными сводами торжественно гремел генделевский марш; волны звуков несли с собою смутные воспоминания о многих свадьбах, во время которых он с веселым безразличием стоял на той же алтарной ступени, наблюдая, как другие невесты вплывали в неф навстречу другим женихам.

«Как похоже на премьеру в опере!» — подумал он, узнавая все те же физиономии в тех же ложах (нет, на тех же скамьях). Интересно, когда прогремит последний звук архангельской трубы, будет ли при сем присутствовать миссис Селфридж Мерри со своим неизменным высоким, как башня, плюмажем из страусовых перьев на шляпе и миссис Бофорт с неизменными бриллиантовыми серьгами и с неизменной улыбкой, и приготовлены ли уже им на том свете соответствующие места на авансцене?

После этого еще осталось время оглядеть одно за другим знакомые лица в первых рядах: женские, полные любопытства и волнения, мужские — хмурые от мысли, что предстоит еще переодевание во фрак, а потом битва за угощение на свадебном завтраке.

Жениху показалось даже, будто он слышит слова Реджи Чиверса: «Как жаль, что завтрак состоится у старухи Кэтрин. Правда, Лавел Минготт, кажется, настоял, чтобы — все блюда готовил его повар, и, значит, они будут хороши — если только удастся до них добраться». А Силлертон Джексон авторитетно заявляет: «Мой милый друг, разве вы не знаете? Завтрак будет сервирован на маленьких столиках, по последней английской моде».

Взор Арчера на мгновение остановился на левом ряде скамей, где его мать, которая вошла в церковь под руку с мистером Генри ван дер Лайденом, тихонько плакала под кружевной вуалью, спрятав руки в отделанную горностаем муфту своей бабушки.