Он последовал за нею в узкий коридор. Настроение, которое от ее последних слов безнадежно упало, теперь, вопреки здравому смыслу, снова поднялось. Уютный домик, казалось, был, как по волшебству, создан специально для них. Деревянные панели и медные украшения блестели в свете большого кухонного очага, в котором все еще теплились угли, а над ними, на старинном кронштейне, висел чугунный котелок. Кресла с плетеными тростниковыми сиденьями стояли друг против друга перед кафельной печью, на стенных полках красовались тарелки из дельфтского фаянса.[116] Арчер нагнулся и подбросил в огонь полено.

Госпожа Оленская сняла пелерину и уселась в кресло. Арчер прислонился к очагу и посмотрел на нее.

— Сейчас вы смеетесь, но, когда вы мне писали, вы чувствовали себя несчастной, — сказал он.

— Да. — Она помолчала. — Но я не могу чувствовать себя несчастной, когда вы здесь.

— Я пробуду здесь недолго, — возразил он. Ему стоило такого труда сказать только это и ничего больше, что от усилия у него застыли губы.

— Да, конечно. Но я недальновидна, я живу минутой счастья.

Слова эти прокрались к нему в сердце как соблазн, и, чтобы закрыть им доступ к своим чувствам, он подошел к окну и принялся разглядывать черные стволы деревьев на фоне снега. Ему почудилось, будто госпожа Оленская тоже передвинулась и он, стоя к ней спиной, видит, что она стоит между деревьями и, наклонясь к огню, улыбается своею слабою улыбкой. Сердце Арчера невольно забилось. А вдруг она бежала именно от него, и, чтобы сказать ему об этом, ждала, когда они останутся одни в этой уединенной комнате?

— Эллен, если я действительно могу вам помочь, если вы действительно хотели, чтобы я приехал, скажите мне, что случилось и от чего вы бежали, — настаивал он.

Он произнес это не двигаясь с места, даже не обернувшись, чтобы на нее посмотреть: если этому суждено Произойти, пусть происходит именно так, когда их разделяет вся комната, а глаза его все еще прикованы к снегу за окном.

Прошла долгая минута, прежде чем она заговорила, и за эту минуту Арчер представил себе, чуть ли не услышал, как она подходит к нему сзади и легкими руками обвивает ему шею. Пока он, трепеща душой и телом, ждал этого чуда, глаза его машинально отметили появление человека в тяжелой шубе с поднятым меховым воротником, который по тропинке приближался к дому. Это был Джулиус Бофорт.

— А! — расхохотался Арчер.

Госпожа Оленская вскочила, подбежала к нему, схватила его за руку, но, бросив взгляд в окно, побледнела и отпрянула.

— Так вот оно что! — насмешливо произнес Арчер.

— Я не знала, что он здесь, — прошептала госпожа Оленская. Рука ее все еще крепко держала руку Арчера, но он вырвался, выскочил в коридор и распахнул входную дверь.

— А, Бофорт! Идите сюда. Госпожа Оленская вас ждет, — сказал он.

Возвращаясь утром в Нью-Йорк, Арчер с утомительной яркостью вновь пережил последние минуты в Скайтерклиффе.

Бофорт, явно разозленный тем, что застал его у госпожи Оленской, все же, по своему обыкновению, и глазом не моргнул. От его манеры игнорировать тех, чье присутствие ему мешало, люди, способные это почувствовать, начинали казаться самим себе чем-то невидимым, несуществующим. Когда они втроем шли по парку, Арчера не оставляло это странное ощущение бестелесности, которое, уязвляя его самолюбие, давало ему, однако, призрачное преимущество все замечать, оставаясь незамеченным.

Бофорт вошел в домик с присущей ему небрежной самоуверенностью, но улыбка не могла стереть вертикальную морщину между его бровей. Было совершенно ясно, что госпожа Оленская не знала о его приезде, хотя в разговоре с Арчером и намекала на такую возможность; во всяком случае, уезжая из Нью-Йорка, она, очевидно, не сказала Бофорту, куда она едет, и ее непонятное исчезновение вывело его из себя. Приехал он якобы потому, что накануне нашел «изумительный домик» — он еще не объявлен к продаже, и именно то, что ей надо. Если она его не купит, его тотчас же перехватят. Бофорт осыпал ее шутливыми упреками по поводу дурацкого положения, в которое она поставила его своим бегством как раз в ту самую минуту, когда этот домик ему попался.

— Если бы эта хитроумная штуковина с проволокой,[117] по которой можно разговаривать, была бы хоть чуточку лучше, я мог бы сообщить вам все это из города, и теперь сидел бы себе в клубе, поджаривая пятки у камина, вместо того чтобы гоняться за вами по снегу, — ворчал он, скрывая подлинную досаду под притворной, и госпожа Оленская, воспользовавшись случаем, заговорила о фантастическом открытии, которое в один прекрасный день позволит людям беседовать друг с другом, находясь не только на разных улицах, но даже — невероятная мечта! — в разных городах. Это напомнило всем троим Эдгара По, Жюля Верна и другие банальности, естественно слетающие с уст даже самых просвещенных людей, когда они от нечего делать болтают об изобретениях, поверить в осуществление которых было бы просто наивно, и эта тема благополучно привела их обратно к дому.

Миссис ван дер Лайден еще не вернулась, и Арчер, откланявшись, отправился за своими санями, между тем как Бофорт последовал за графиней Оленской в дом. Хотя ван дер Лайдены отнюдь не поощряли незваных гостей, он вполне мог рассчитывать, что его пригласят обедать и отвезут на станцию к девятичасовому поезду, однако не более того — они и помыслить не могли, что джентльмен, путешествующий без багажа, пожелает остаться на ночь, а предложить это человеку, с которым они находились далеко не в сердечных отношениях, хозяевам просто претило.

Бофорт все это знал и наверняка предвидел, и лишь крайнее нетерпение могло заставить его пуститься в столь далекий путь в надежде на столь ничтожную награду. Он, несомненно, преследовал графиню Оленскую, а, преследуя хорошеньких женщин, Бофорт имел в виду одну лишь цель. Его скучный бездетный Дом давно уже ему приелся, и он, вдобавок к более долговременным утешениям, постоянно искал любовных приключений в своем кругу. Так вот от кого госпожа Оленская бежала, и вопрос состоял лишь в том, бежала ли она потому, что ей надоела его назойливость, или же потому, что не была уверена в своей способности ему противостоять, если, конечно, ее разговоры о бегстве не были просто обманом, а отъезд — всего лишь хитрым маневром.

Впрочем, этому Арчер не верил. Как бы мимолетны ни были его встречи с госпожой Оленской, ему казалось, что он научился читать по ее лицу или, во всяком случае, по голосу, а сейчас и лицо, и голос выдавали досаду и даже смятение от внезапного появления Бофорта. Но вдруг она нарочно уехала из Нью-Йорка ради встречи с ним? Если так, то она вообще не заслуживает внимания, ибо это значит, что она связала свою судьбу с вульгарнейшим пошляком, а женщина, которая завела роман с Бофортом, безнадежно скомпрометирована.

Нет, было бы в тысячу раз хуже, если бы ее — хотя она осуждала и, вероятно, презирала Бофорта — привлекло то, что выгодно отличало его от остальных окружавших ее мужчин: его знание двух континентов и высшего общества обоих, его короткое знакомство с художниками, актерами и прочими знаменитостями, его презрение к местным предрассудкам. Бофорт был вульгарен, он был необразован и спесив, но обстоятельства его жизни и известная природная сметливость делали его собеседником более занятным, нежели многие мужчины, превосходившие его в нравственном и общественном отношении, чей горизонт, однако, был ограничен Бэттери и Центральным парком. Ведь любая женщина, которая явилась из большого мира, не могла не увидеть этого различия и не плениться им.

Госпожа Оленская в приступе гнева сказала Арчеру, что они говорят на разных языках, и молодой человек знал, что во многом она права. Бофорт же прекрасно понимал все тонкости ее наречия и бегло на нем изъяснялся; его образ мыслей, его манера, его убеждения были всего лишь грубой копией тех, что так ясно проявились в письме графа Оленского. На первый взгляд, это могло бы поставить Бофорта в невыгодное положение перед женою графа, но Арчер был слишком умен и потому не мог предположить, будто молодую женщину, подобную Эллен Оленской, непременно должно отталкивать все то, что напоминало ей о прошлом. Она могла думать, что это ей глубоко отвратительно, но то, что манило ее прежде, могло манить и теперь, хотя, быть может, и против ее воли.