Впервые в жизни он понял, насколько примитивны всегда были его собственные принципы. Он слыл бесстрашным молодым человеком и знал, что его тайная связь с бедной глупенькой миссис Торли Рашуорт была не настолько тайной, чтобы не создать ему репутацию романтического героя. Но миссис Рашуорт была «женщиной известного сорта», глупой, тщеславной, от природы скрытной, и ее гораздо больше привлекала таинственность и опасность их связи, нежели чары и достоинства, которыми обладал он сам. Когда это обстоятельство дошло до его сознания, он чуть не умер с горя, но теперь это казалось ему единственным оправданием всей истории. Короче говоря, связь эта принадлежала к разряду тех, что большая часть молодых людей его возраста оставляла позади со спокойной совестью и твердой уверенностью в существовании непроходимой пропасти, отделяющей женщин, которых человек любит и уважает, от женщин, которыми он обладает и которых жалеет. В этом мнении их старательно поддерживали их матери, тетки и другие пожилые родственницы, единодушно разделявшие уверенность миссис Арчер, что «подобные вещи» со стороны мужчины — просто глупость, тогда как со стороны женщины почему-то всегда преступление. Все знакомые Арчеру пожилые дамы считали всякую безрассудно влюбленную женщину непременно бессовестной интриганкой, а попавшего ей в когти бесхитростного простачка-мужчину — беспомощной жертвой. Единственное, что можно было в таких случаях сделать, это убедить его как можно скорее жениться на порядочной девушке, после чего предоставить ей за ним присматривать.

В сложной жизни европейского общества любовные проблемы, как начинал догадываться Арчер, были, вероятно, не так просты и не так легко поддавались определению. Богатая, праздная, роскошная жизнь гораздо чаще создавала подобные ситуации, причем, вероятно, могли возникнуть даже и такие, при которых женщина, от природы деликатная и сдержанная, силою обстоятельств, а также вследствие беззащитности и одиночества могла оказаться вовлеченной в связь, с общепринятой точки зрения совершенно непростительную.

Придя домой, Арчер написал графине Оленской записку с просьбой назначить время, когда она сможет на следующий день его принять. Посыльный вскоре возвратился с известием, что утром она уезжает на воскресенье в Скайтерклифф к ван дер Лайденам, но нынче после обеда он застанет ее дома одну. Записка была написана на неряшливом листке бумаги без обращения и даты, но почерк был твердый и изящный. Мысль о том, что она проведет уик-энд в царственном уединении Скайтерклиффа, показалась ему забавной, но он тотчас же понял, что именно там — скорее, чем где бы то ни было, — она с наибольшей силой ощутит холод, которым веет от людей, проникнутых непримиримым отвращением ко всему «неприятному».

Ровно в семь часов Арчер явился к мистеру Леттерблеру, очень довольный, что у него есть предлог вскоре после обеда извиниться и уйти. Из доверенных ему бумаг у него сложилось собственное мнение о деле, и он не особенно хотел обсуждать его со старшим компаньоном. Мистер Леттерблер был вдовцом, и они обедали одни, медленно и обстоятельно, в темной запущенной комнате, на стенах которой висели пожелтевшие гравюры «Смерть Чэтема»[83] и «Коронация Наполеона».[84] На буфете, между двумя рифлеными шератоновскими ящичками[85] для ножей, стоял графин с шато-о-брион[86] и графин со старым лэннинговским портвейном (подарок одного клиента). Известный своим мотовством Том Лэннинг распродал портвейн за год или за два до своей таинственной и постыдной смерти в Сан-Франциско — происшествие с точки зрения света менее унизительное для семейства, чем продажа винного погреба.

После бархатного устричного супа была подана рыба с огурцами, затем молодая вареная индейка с кукурузными блинчиками, за которой последовали жареная утка в смородиновом желе и салат из сельдерея под майонезом. Мистер Леттерблер, чей завтрак состоял из чая с бутербродом, обедал плотно и со вкусом и требовал того же от гостя. Наконец весь ритуал был выполнен, скатерть снята, сигары раскурены, и мистер Леттерблер, отодвинув свой портвейн и повернув спину к приятному теплу горящего в камине угля, сказал:

— Вся семья против развода. И, по-моему, они правы. Арчер мгновенно примкнул к противоположной стороне.

— Но почему, сэр? Если когда-либо был случай…

— Какой смысл? Она здесь, он там, они отделены друг от друга Атлантическим океаном. Она никогда не получит из своих денег ни единого доллара сверх того, что он ей добровольно возвратил, — все это точно оговаривается в их отвратительных брачных контрактах.

По тамошним понятиям, Оленский поступил великодушно — он мог вообще оставить ее без гроша. Арчеру это было известно, и он промолчал.

— Сколько я понимаю, она не придает значения деньгам, — продолжал мистер Леттерблер. — Так зачем — по выражению ее родни — зачем же лезть на рожон?

Всего лишь час назад Арчер, направляясь к мистеру Леттерблеру, полностью разделял его точку зрения, но когда этот упитанный, эгоистичный и в высшей степени равнодушный старик облек ее в слова, в них вдруг зазвучал фарисейский голос общества, поглощенного лишь тем, как бы оградить себя от неприятностей.

— Мне кажется, что этот вопрос должна решать она сама.

— Гм, гм… А вы отдаете себе отчет в возможных последствиях, если она решит настаивать на разводе?

— Вы имеете в виду угрозу в письме ее мужа? Какое; это может иметь значение? Это не более чем весьма неопределенное обвинение злобного мерзавца.

— Да, но если он предъявит встречный иск, это может вызвать неприятные толки.

— Неприятные толки! — взорвался Арчер.

Мистер Леттерблер посмотрел на него из-под вопросительно поднятых бровей, и молодой человек, понимая, что все попытки обосновать свою точку зрения бесполезны, поклонился в знак согласия со старшим компаньоном, который между тем продолжал:

— Развод всегда неприятен, — и, не дождавшись ответа, заключил: — Вы согласны?

— Разумеется, — сказал Арчер.

— Следовательно, я могу рассчитывать и Минготты тоже могут рассчитывать, что вы постараетесь убедить ее отказаться от этого намерения?

— Я не могу брать на себя никаких обязательств, прежде чем не повидаюсь с графиней Оленской, — неуверенно ответил Ньюленд.

— Я не понимаю вас, мистер Арчер. Неужели вы хотите вступить в семью, которой грозит скандальный бракоразводный процесс?

— Не вижу, какое это имеет отношение к моей женитьбе.

Мистер Леттерблер поставил на стол бокал с портвейном и вперил в своего младшего партнера хмурый предостерегающий взгляд.

Арчер понял, что рискует лишиться данных ему полномочий, и по какой-то непонятной причине перспектива эта отнюдь его не обрадовала. Раз уж ему навязали это поручение, он не собирался от него отказываться, и ему стало ясно, что, если он хочет оградить себя от такой возможности, необходимо успокоить лишенного всякого воображения старика, который олицетворял юридическую совесть Минготтов.

— Не беспокойтесь, сэр, я не свяжу себя никакими обязательствами, не посоветовавшись с вами. Я только хотел сказать, что предпочитаю не высказывать свое мнение, прежде чем не выслушаю госпожу Оленскую.

Мистер Леттерблер кивнул головой в знак одобрения столь неумеренной, но зато достойной лучших нью-йоркских традиций осторожности, и молодой человек, посмотрев на часы и сославшись на деловое свидание, поспешил откланяться.