Дядя Федя покуривает на скамейке, поплевывает, кивает согласно багровым, пористым носом: так-так… верно. Инструмент не его, казенный. Вот пусть и отбивают, кому надо. Главврач пусть отбивает.

Теплынь. Благодать. Почти все отделение на улице. Некоторые, здесь уже образовавшиеся, парочки вообще подались в кустики, под забор частного сектора — дружить.

Строжиться, загонять в помещение сегодня некому. Воскресенье, беспроцедурный день. Из медперсонала в отделении только дежурный врач да сестра. А кабинет врача на другой стороне здания.

Остриженный под машинку парень, голова перевязана, прямо тут, на скамейке, принародно обнимает тонкую женщину в цветастом платье, тискает ее, прижимает к себе. Подружка, наверное, проведать пришла.

Сверху, с пятого этажа ему кричат:

— Ты! Задавишь! Чо жмешь-то, чо жмешь! Парень поднимает голову:

— Не задавлю! Я же не этот… не илигатор!

Женщина смеется из-под руки парня.

Впереди меня по дорожке, взявшись под руки, движутся три тети в больничных халатах. Такие широкие — не обойдешь.

Средняя негромко рассказывает подружкам:

— Ну, присмотрелась я… мужичонка вроде неплохой, подходящий вроде. Ну, сошлися, стали жить…

Я сбавляю шаг — неудобно подслушивать чужие откровения.

И тут из-за тетушек выворачивается навстречу мне Гена.

Что-то он сегодня слишком перекособочен. И левую руку, согнутую, держит так, словно бережет после перелома. Но глаз у Гены веселый, интригующий.

— Яковлевич! — говорит он. — Я вот что думаю: пора нам в самоволку.

— Ох, пора, Гена, пора! — вздыхаю я.

— Тогда… не обидься только — слетай в палату за стаканчиками. И зажевать чего-нибудь. Мне самому в корпус нельзя, — он показывает подбородком куда-то под мышку, мигает: — Я тут в монопольку, понял, смотался в ихнюю, в деревенскую… Вынесешь — а я тебя под кустиком подожду.

Мы с Геной уютно расположились под кустиком. За спиной сдержанно пошумливали корпуса больницы. Впереди лежала «деревня» — деревянные кварталы ближнего пригорода, — полого сбегала вниз, к далекой, бледно голубеющей реке. После недавнего дождичка земля парила. Восходящие токи струились, дрожали — и дрожали, словно бы неспешно плыли куда-то крыши домов, деревья, скворечники.

Гена достал из-за пазухи бутылку грузинского вина «Эрети», прочел на этикетке: «Двенадцать градусов.»

— Самое то… для калек. Говорят, на Кавказе детям дают. И обезьянам в зоопарке. Не хватает у них чего-то в рационе — добавляют для бодрости.

— Надо бы Василия Ивановича пригласить, — нерешительно предложил я.

— Не пойдет! — мотнул головой Гена. — Он мужик, вообще-то, неплохой, но не пойдёт… с работягой. Если бы еще городской начальник был, а то наш, деревенский. Они там, понял, от таких, как я, берегутся. И правильно делают. Авторитет!

— От каких таких? От героев-то соцтруда?

— Да какой и герой! Это я для Иваныча специально…

— Соврал, что ли? — удивился я.

— Насчет героя только, — сказал Гена. — А вообще-то орден у меня есть. Мне в позапрошлом году, за уборочную, веселых ребят повесили.

Я не понял его.

— Ну, Знак Почета, — пояснил Гена. — Не знал разве? Его у нас так называют. — Он вдруг словно заизвинялся: — Да ведь хлеб той осенью был — страшенный! Захлебывались им, сам знаешь… У нас тогда одному комбайнеру Героя дали, еще одному и директору совхоза — по Трудовому Красному Знамени, а мне — Знак Почёта.

— И сказал бы про Знак Почета. Зачем дурачился-то? Вполне достойный орден.

Гена и сам, видно, гордился орденом. И оттого, наверное, еще больше заизвинялся:

— Да мне как раз машину новую дали. Прям с иголочки. И ты знаешь — хоть бы раз за всю уборку чихнула. Я и понужал. От темна до темна. Да чо там до темна — и по темну тоже.

От выпитого вина ли, от пейзажа деревенского, лежащего перед нами, или от воспоминаний о прежней горячей работе (а скорее — от всего вместе), сделалось Гене грустно. Он закурил было, но и папироску, не докончив, ткнул в землю.

— Яковлевич, — сказал тихо. — А что впереди будет? С нами-то?

Впереди?.. Я знал, что будет с нами впереди. Отлетели мои гамлетовские вопросы (господи! да там гамлетовского-то)… А то самое и будет. Будем подниматься со скрежетом зубовным. Будем кряхтеть и гнуться, и распрямляться, и, взяв себя за шкирку, тащить и тащить вперед! То, что растеряли, не возвратишь, а с тем, что приобрели, придется жить. Надо! Значит, будем жить, пока… пока не оторвем свою раковину от стенки.

Но обо всем этом я не мог сказать Гене. Длинно. Да и бодрячеством прозвучало бы, красивостью.

Я сказал ему полуправду:

— Впереди будет лучше. Гена.

— С какого такого крюка? — усмехнулся он.

— А вот нам еще выйти отсюда предстоит. Разве это не лучше?

— Ты баптист, однако, Яковлевич, — сказал Гена. — Все у тебя распрекрасно.

Прилетела сизая кукушка, села на железный столбик ограды, совсем близко, метрах в пяти. Я загадал, как в детстве: «Кукушка, кукушка, посчитай, сколько мне жить».

Кукушка откуковала восемь раз, умолкла было, по потом, почесав клювиком под мышкой, отмерила еще один год.

Я почему-то обрадовался этой скромной добавке.

— Вот же сволота! — плюнул Гена. — Пожадничала! — Он зашарил в траве камешек.

Выходит, тоже загадывал.

— Не надо, — удержал я его руку. — Это не твоя. Твоя еще летает.

— Ладно, — сказал Гена. — Черт с ней…

Кукушка снялась и полетела. Над огородами, над крышами — в сторону зарозовевшей в предзакатных лучах Оби.

Женька Петунин ушел со старта шестым и пришел на финиш первым.

Женьку качали. Он взлетал вверх, неуклюже разбрасывал ноги в тяжелых лыжных ботинках и всякий раз краешком глаза успевал взглянуть на Олю Каретникову.

Оля Каретникова — первая красавица 86-й школы и лучшая гимнастка города Углинска — стояла чуть в стороне и, приподняв соболиную бровь, с интересом следила за парящим в небе Женькой. Еще не с восхищением. Но уже с интересом!

Женька оставался чемпионом сорок секунд. А через сорок секунд на финише качали другого — рыжего кривоногого парня с шахты «Четвертая-бис». Рыжий ушел со старта девятым и пришел третьим, отвоевав у Женьки четыре и восемь десятых секунды…

…Евгений Родионович Петунин с женой смотрели по телевизору международные лыжные гонки на дистанции тридцать километров. То есть смотрел Евгений Родионович, а жена сидела рядом на кушетке с вязанием в руках и лишь время от времени вскидывала глаза на экран — когда, понимающий толк в лыжном спорте, супруг издавал одобрительный возглас.

Вел гонку какой-то молодой финн, восходящая звезда спорта, не то Салко Вехонен, не то Валко Секконен — Евгений Родионович не расслышал толком. Финн далеко оторвался от преследователей, шел красивым и мощным чемпионским накатом.

На финише, размахивая транспарантами и дудя в медные трубы, колыхалась толпа длинноволосых болельщиков в роскошных заграничных полушубках и кожаных макси-пальто.

Финн яростно вырвал последние метры. Палки взлетали выше головы. За спиной, как победный штандарт, бился на ветру полуоторванный номер.

У самой финишной черты какой-то пылкий болельщик кинулся к нему с объятиями, но финн, в последнем отчаянном толчке, так поддел его локтем в живот, что болельщик, надсадно вякнув, мешком свалился под ноги беснующейся толпы. Стон его, мгновенно пролетев тысячи километров, достиг квартиры Петуниных и ранил сердце супруги Евгения Родионовича.

— Господи, страсти-то какие! — вздрогнула она. — Что уж он так бесится?

— А не путайся под ногами, — сказал Евгений Родионович. — Тут каждая доля секунды на счету.

— Да зачем ему надрываться? За ним вроде и не гонится никто.

Евгений Родионович, увлеченный борьбой, не склонен был к объяснениям. Он только сказал:

— На видимом расстоянии — да. Но они уходили со старта в разное время. Ты следи за табло.