Грузин мы не пожалели. Действительно, сытые были ребятки.

По Василий Иванович имел неосторожность напасть на Хазанова:

— Вот кого не люблю! Перекосоротит морду, дурачком прикинется! Миллионер уже, наверное. Моя бы воля — я бы его давно запретил.

Гена, только что вдоволь нахохотавшийся, завелся:

— Соли он тебе на хвост насыпал? Запрещатель… И чо ты за его деньги переживаешь? Он их не задаром получает.

— Не задаром?! Да он же одно и то же гонит, про свои калинарный техникум! Который год уже. Надоело!

— А ты разное гонишь? Тоже про одно талдычишь. Да еще по бумажке.

Василий Иванович заупорствовал:

— Несравнимые вещи, дорогой. Мы хлеб выращиваем. Мясо! А пока не будет хлеба и мяса — ни песен, ни басен не будет.

Очень ему это открытие понравилось, насчет первичности хлеба и вторичности зрелищ. Он даже повеселел.

— Хлеб всему голова! Посмотрю я, как они запоют на голодное брюхо. А то, понимаешь, там люди от пота не просыхают…

Гена вдруг, словно утратив интерес к разговору, спросил меня:

— Яковлевич, ты какую-нибудь крестьянскую работу делать умеешь?

— А что такое?

— Ну, умеешь — нет?

Я подумал чуток. Вспомнил:

— Косить умею, — сказал я. — Не мастерски, конечно… Да! Коня еще запрягать.

— Хомут как надевать будешь? — быстро спросил Гена.

— Вверх, вверх клешнями! — рассмеялся я. — Не лови.

— Так, правильно. На кусок хлеба уже заработал. А допустим, тебя на курсах комбайнеров поучить — и за штурвал? Сто двадцать процентов, ты, понятно, не дашь — кишка тонка. Да и возраст. Ну, а на семьдесят-восемьдесят сработаешь. — Гена, похоже, гнул куда-то. И внезапно обнаружил, куда: — А если тебя на его место назначить, — он мотнул головой в сторону Василия Ивановича, — за месяц в курс войдешь. Тут главное — с людьми перезнакомиться. А политику им разъяснить… ты же не малограмотный. Член партии? Ну, вот!.. А тебя, Иваныч! — тут Гена всем корпусом развернулся к Василию Ивановичу. — Тебя если палками даже бить, ты ни стишка, ни рассказа не сочинишь!

— Да я… стишки сочинять! — Василия Ивановича огорошил неожиданный этот поворот. — Про изумрудную зелень крон? Да я в гробу!.. А комбайном не пугай, пожалуйста. Я, между прочим, инженер по образованию: потребуется — управлюсь и с комбайном.

— Вот иди и управляйся, — сказал довольный Гена. — А принижать тоже давай не будем. — Он ткнул пальцем в телевизор. — Не будем давай! Ни хлебом, понял, единым живем… От пота он не просыхает! Просыхаем. Успеваем просохнуть. Как электричество отключат — так коровы три дня не доены. От водки больше не просыхаем.

Здорово он, оригинально заступился за нашего брата интеллигента. Но Василия Ивановича крепко обидел. Особенно палками этими.

И теперь вот Василий Иванович, в свою очередь, поймал Гену, прищучил. А попутно и меня, как соучастника.

Мне бы помирить их сразу: сознаться, что рыжего парня на моторке я выдумал. И Гошку, отвечающего из кустов, тоже. То есть не совершенно выдумал, с натуры, в общем-то, списал, с действительных мотоковбоев, отравлявших жизнь пешим рыбакам-удочникам на излюбленном моем водоеме. Перекрасил только какого-то блондина или, возможно, брюнета в рыжий цвет да приятеля его ссухопутил, в кусты загнал.

Но, во-первых, не хотелось разочаровывать Гену. А во-вторых, перед Василием Ивановичем я бы его таким признанием все равно не защитил. Ведь сидел же когда-то Гена в кустах. И матерился.

Я смолчал.

А Гена оскорбился.

— Да и что — всю жизнь по кустам прячусь?.. А герои — что? У них животы никогда не схватывает, они в кустики не бегают? Герои, герои… А я и есть герой! Я, к вашему сведению, герой соцтруда! Газеты читать надо.

Он сделал движение — отвернуться. Но отвернуться было некуда: кровать Гены стояла посредине. Тогда он просто вытянулся и закаменел, уставя нос в потолок, Лежал гордый, неприступный.

Василий Иванович разинул рот. И я, признаться, тоже. Так вот почему его в палату чуть ли не под руки ввели. Герой Социалистического Труда! А каким простаком прикинулся: за лысину! Вот тебе и Гена!..

После отбоя Василий Иванович курил у приоткрытого окна. Раньше он этого никогда не делал — опасался дежурной сестры: в больнице существовал строгий запрет на курение. А сейчас Василий Иванович курил, деликатно выдувал дым наружу. Сильно, видать, расстроился человек.

Гена поворочался-поворочался, покряхтел — не вытерпел: встал, прошлепал босыми ногами к подоконнику:

— Иваныч, дай разок дернуть.

Помирятся… куда им деваться? Куда нам деться тут друг от друга?

Все думаю я о дяде Грише.

О жизни его. О смерти. В том смысле, что вот умер человек, а что после себя оставил? Семьсот рублей на книжке да уродливый этот дом? Всего-то?

Казалось бы, пожать плечами, как пожимал я раньше, прослышав об очередном чудачестве дядьки или очередной его неумной похвальбе. Ну, умер и умер. Закончил свой век.

Или облегченно, стандартно оправдать его: дескать, ну как же? Ведь работал худо-бедно. Воевал. Внес, так сказать, вклад и в индустриализацию, и в Победу. И не корыстничал. Наоборот: в последние годы даже горбил на вовсе чужих ему людей. Чего же еще?

Подумать так — и, выражаясь протокольно, закрыть вопрос.

А вот не закрывается вопрос.

Какая-то загадка мерещится мне в судьбе дяди Гриши. Вернее, так: судьба его представляется мне теперь загадкой.

Была, была загадка.

Почему именно дяде Грише, а не кому другому, было отпущено столько жизнелюбия (пусть куражливого, фанфаронского), столько упрямства, столько здоровья, трехжильности, которой хватило ему до последнего вздоха? (Это ведь надо! — раковину оторвал… ходил несколько дней после инсульта на своих ногах… картошки припер дуролому Шурке).

Зачем жил он и жил — не оставивший ни потомства, ни мудрых заветов — столь долго и упорно? Не доживал тихо и немощно, а именно жил, топтал землю, как последний мамонт.

Какой урок хотела преподнести природа его примером? Кому? И для чего?

Иногда мне приходит в голову несерьезная вроде догадка. Были в нашем роду и до него мужики с чудинкой, тащили, случалось, «корову на баню». Так вот: вдруг природа решила собрать в дяде Грише, сконцентрировать всю непрактичность, чудаковатость, все головотяпство и пошехонство родового нашего корня, чтобы показать вот так вот крупно, назидательно, а потом взять и похоронить разом? Как говорится: в мешок, да в воду.

Но когда я думаю так, мне почему-то становится чуточку обидно. Несправедливо, думаю я, оставлять нас вовсе-то без наследства, пусть даже такого никчемушного, обременительного, от которого только себе хуже.

Да и сдается мне, что затея эта окончательной викторией пока не увенчалась.

Отчего, например, хлещется и хлещется в деревне своей, в глуши, в тмутаракани одержимый братец мой? Запалился уже на службе этой, до лихорадочного блеска в глазах. А для себя лично за многие годы так и не нажил ни палат каменных, ни ковров пламенных.

А сам я?.. Зачем все строю свои «дома», горожу низкорослую «улочку», населяю ее чудаками и простофилями? Ведь знаю же: заслонят «улочку» кварталы многоэтажных, многотомных, современных «зданий» — и будут из окон их свысока поглядывать на обитателей моей «улочки» положительные, благоразумные жильцы…

Больные наши косят газон.

Выпросили у старичка служителя зазубренную литовку, рвут ее из рук друг у дружки: «Дай-кось мне — хоть рядок пройду!»

После дождей наросла трава, у мужиков душа затосковала: больница то областная, лежат здесь преимущественно сельские жители, крестьяне, и возраст самый тягловый — от тридцати до сорока лет.

Косят. Выхваляются друг перед другом. Не показывают виду, что стреляет каждый взмах то в поясницу, то в плечо. Орлы!

Срамят владельца инструмента, дядю Федю.

— Что ж ты, хрыч старый?! Отбить полотно — руки отсохли?

— Ну! Ею не траву косить — кочаны капустные тяпать!