Высказав все, что у меня было на душе, я повернулся лицом к гробу, и снова из глаз моих, полились слезы.

Я попрощался с матушкой и объявил дочери, что хочу принять монашеский постриг — «удалиться на гору и предаться покою, следуя святому Чи Сун-дзы»[108]. Цинцзюнь заклинала меня не делать этого. К ней присоединились несколько моих друзей и среди них братья Ся — Нань-сюнь, известный под литературным именем Дань-ань, и Фэн-тай, в литературных кругах известный под именем И-шань. Они настойчиво принялись увещевать меня оставить эту мысль.

— Мы не виним тебя, что ты дал волю гневу, натолкнувшись в семье на столь нелюбезный прием, — говорили они. — Хотя отец умер, твоя матушка все же здравствует, и хотя жена твоя почила, сын еще нуждается в поддержке. Если ты оставишь мирскую жизнь, будет ли у тебя спокойно на душе?

Я спросил их:

— Что же мне делать? Дань-ань предложил мне:

— Я хочу пригласить вас в свое убогое жилище. К тому же я прослышал, что господин Щи Чжо-тан, уйдя в отставку, собирается возвратиться домой. Почему бы вам не поговорить с ним? Думаю, он сможет подыскать для вас подходящую должность.

Я сказал братьям:

Едва ли это возможно. Еще не истек сотый день траура по отцу[109], да и ваша матушка по-прежнему живет у вас в доме. И-шань тогда заметил:

Это пусть вас не беспокоит, мой отец собирается вернуться домой. Если же вам не подходит наш дом, то подле нашей усадьбы есть монастырь. Тамошний монах-настоятель с нами в дружеских отношениях. Почему бы не попросить у него приюта?

Я согласился. На прощание Цин-цзюнь сказала мне:

— Дедушка оставил нам не менее трех-четырех тысяч золотых монет. Если уж вы, отец, отказываетесь от своей доли наследства, примите хотя бы мешок, который брали с собой во время путешествий. Я найду его и пришлю в монастырь.

Помимо мешка, я получил еще несколько книг и картин, принадлежавших моему отцу, а также плитки прессованной туши и подставки для кистей.

Монах-настоятель устроил меня в павильоне под названием Великое милосердие. Фасадом павильон был обращен к югу. Я расположился в боковом покое павильона, где было окно в форме луны. Во дворе монастыря находилось Изображение Будды. Люди, посвятившие себя служению Будде, обычно просили здесь подаяние. Неподалеку от моего жилья стояла еще статуя Гуань Юя — бога войны[110]. Вид у вооруженного мечом бога был поистине устрашающим. Посреди двора рос огромный, в три обхвата, серебристый абрикос, под тенистой кроной которого укрывался весь мой павильон. Когда ночью ветер пробегал по ветвям, дерево тихо вздыхало. И-шань часто навещал меня с вином и фруктами. Обычно он шутил:

— Вы тут совсем один. Не боязно ли? Я отвечал ему:

— Я прожил честную жизнь, к тому же не суеверный. Чего страшиться?

Вскоре после моего приезда начались ливни. Дождь лил дни и ночи, целый месяц. Временами я боялся, что дерево не выдержит напора воды и рухнет всей тяжестью на мое жилище. Но благодаря милосердию богов ничего подобного не случилось. А между тем за монастырской стеной непогода причинила ужасные бедствия — многие дома обрушились, а рисовые поля были сплошь затоплены. Я целые дни проводил вместе с настоятелем за рисованием, не обращая внимания на то, что творилось вокруг.

В начале седьмой луны, когда небо, наконец, прояснилось, отец поверенного в делах моего друга И-шаня — звали его Шунь-сян — отправился по делам службы на остров Цзунмин[111]. Я отбыл вместе с ним в качестве личного письмоводителя, получив в вознаграждение двадцать монет. Когда я возвратился домой, усыпальница моего отца была почти достроена. Ци-тан через Фын-сэня передал мне такую просьбу:

— Пусть твой отец даст двадцать или хотя бы десять золотых монет для оплаты расходов на похороны.

Я собрался выложить все, что было у меня в кармане, но И-шань настоял, чтобы я внес лишь десять монет, половину требуемой суммы. Вместе с Цин-цзюнь я удостоился чести возглавлять погребальное шествие.

После окончания похорон я вернулся в павильон Великого милосердия. В конце девятой луны И-шань собрался ехать за арендной платой в место, называемое Берег Юнтай[112]. Я вызвался сопровождать его. Поездка длилась два месяца, и когда мы вернулись, была уже глубокая зима. Пришлось переехать в дом моего друга, который назывался Гнездо аистов. Здесь я встретил Новый год. И-шань выказал много больше добросердечия, чем самые близкие из моих родственников.

В седьмую луну года и-чоу господин Чжо-тан вернулся из столицы домой. Чжо-тан, собственно, его прозвание. Настоящее его имя Юнь-юй, а литературный псевдоним Чжи-жу. Мы были знакомы с детства. В год гэн сюй[113] правления государя Цяньлуна он первым выдержал императорский экзамен и стал главой управы в городе Чунцин, в Сычуани. В пору смуты, поднятой приверженцами учения «Белого лотоса»[114], он снискал известность тем, что в течение трех лет вел войну с мятежниками. Встретившись после долгой разлуки, мы оба были несказанно обрадованы. В девятый день девятой луны Чжо-тан вместе с семьей опять собрался на службу в Чунцин. Он пригласил меня сопровождать его. Я опять распрощался с матушкой, которая теперь жила в доме у Лу Шан-у, мужа моей девятой сестры, так как дом отца был продан и «принадлежал уже другим людям. В наставление мне матушка тогда сказала:

— Твой младший брат всегда был ничтожеством. Поэтому, не щадя сил своих, ты должен приумножить славу семьи. Во всем я уповаю только на тебя.

Провожал меня мой сын Фын-сэнь. На полпути сын вдруг стал громко рыдать и я вынужден был отослать его домой.

Когда наша лодка прибыла в Цзинкоу, Чжо-тан сказал, что хочет навестить своего давнего приятеля, некоего Ван Ти-фу, который обладал почетным титулом сяоляньжень — «человека, отличившегося в благопочитании родителей» — и служил при соляной управе в городе Янчжоу. Чтобы повидать его, Чжо-тан свернул в сторону от намеченного пути. Воспользовавшись удобным случаем, я посетил могилу Юнь. Вскоре мы снова вернулись в лодку и поплыли вверх по реке Янцзы. Путь наш пролегал по многим известным своей красотой местам. Когда мы были уже в Цзинчжоу, что в провинции Хубэй, получили известие, что мой друг назначен на должность таотай[115] в Тунгуань. Чжо-тан попросил меня остаться в Цзинчжоу с его сыном Дуньфу и семьей, пока он отправится в Чунцин для встречи Нового Года, а оттуда он проследует к месту своей новой службы, в город Чэнду.

Во вторую половину следующего года вся семья двинулась вслед за ним, в провинцию Сычуань. До Фаньчэна мы добрались на лодке, отсюда путь шел уже по суше. Путешествие было долгим и потребовало больших затрат, ведь с нами двигалось великое множество людей и повозок. В дороге одна за другой дохли лошади, непрестанно ломались оси телег, и казалось, не будет конца нашим мучениям и страданиям. Только в третью луну мы, наконец, добрались до Тунгуани, но к тому времени Чжо-тана уже перевели в провинцию Шаньдун на новую должность. Денег у нас не осталось; как говорится, «только легкий ветер бродил в наших рукавах». Семья Чжо-тана не могла следовать за ним к месту его новой службы, и на время всем нам пришлось поселиться в Тунгуаньском училище наук. Только к концу десятой луны мой друг смог получить положенное ему содержание в шаньдунской управе и переслать нам с нарочным деньги. Вместе с деньгами прибыло и письмо от Цин-цзюнь, в котором она писала, что Фын-сэнь умер в четвертой луне этого года. Тут я понял, что слезы моего сына, которые он пролил, провожая меня, были слезами прощания сына с отцом. Увы! Юнь родила мне только одного сына. И должно было так случиться, что именно он ушел из жизни, так что некому было продолжить линию рода Юнь. Чжо-тан вместе со мной оплакивал кончину моего сына. По прошествии некоторого времени он подарил мне наложницу[116] и тем снова погрузил меня в весенний сон жизни. С этого времени я опять в круговороте тревог и не знаю, когда наступит пора прозрения.