С наступлением вечера, когда луна отражалась в пруду, а насекомые поднимали писк, мы выносили бамбуковые лежанки и ставили их где-нибудь у изгороди, пили вино в компании с луной, совершенно позабыв, что живем в городе. Затем, выкупавшись, надевали прохладные шлепанцы и, устроившись на лежанках, обмахиваясь веерами, слушали рассказы о возмездии за грехи, которые принималась рассказывать хозяйка. А с наступлением третьей стражи шли спать.

По нашей просьбе хозяйка высадила у изгороди хризантемы. В девятую луну хризантемы зацвели, и мы задержались в доме еще на десять дней. Моя матушка пришла проведать нас. Тот день мы провели весело — устроили небольшое пиршество среди цветов и ели крабов. Юнь радостно сказала мне:

— Когда-нибудь непременно поставим здесь дом. Прикупим десять му земли, слуги будут выращивать овощи и тыкву, дохода с огорода как раз хватит, чтобы жить безбедно. Ты будешь рисовать, я — вышивать, и у нас всегда будет на что купить вина для гостей и устроить поэтические состязания. Мы будем ходить в холщовых платьях, питаться только овощами, но будем счастливы до конца дней своих.

Меня глубоко тронули ее слова. По сей день стоит тот дом, но мой лучший друг мертв. Увы, мне остается только сокрушаться!

Примерно в одном ли[59] от нашего дома на улице Цукусян стоял храм повелителя озера Дунтинху. В народе его называли Храм водяного. Попетляв по его переходам, попадаешь в сад с павильоном. Каждый год в день чествования повелителя озера всякая семья стремилась приобрести место в храме. Храм украшали множеством стеклянных фонариков, посреди водружали почетное кресло и выставляли вазы с цветами — на этой выставке и вазы, и цветы соперничали в красоте.

Днем в храме давали театральное представление, а в сумерки зажигали фонарики — они были понатыканы среди вазонов с цветами. Игра света и теней, отбрасываемых цветами на стены храма, плывущие клубы благовоний, струящихся из дорогих курильниц, создавали у присутствующих впечатление, что они в подводных чертогах Лун-вана, Царя-дракона[60]. На празднике кто играл на свирели, кто пел, некоторые обсуждали качество заваренного для гостей чая. Перед храмом, точно полчище муравьев, теснились зеваки, и чтобы сдержать толпу, вокруг храма ставили ограду.

Однажды друзья пригласили меня помочь расставить цветы и вазы — так я попал на праздник. Когда я об этом сообщил Юнь, она посетовала:

— До чего жаль, что я не мужчина и не могу пойти поглядеть на праздник.

Я предложил ей:

— Надень мою шляпу, накинь мое платье, вот и превратишься в мужчину.

Тут же она заплела волосы в косу, густо подвела краской брови и завершила свой туалет моей шляпой, под которую ловко спрятала волосы. Платье оказалось в полтора раза длиннее положенного, и она подтянула его поясом, накинув на плечи еще и магуа[61].

— А как быть с ногами?[62] — спросила Юнь. Я предложил:

— Надень «туфли-бабочки», они подойдут на всякую ногу и их легко найти в лавке, потом они заменят тебе шлепанцы. Хорошо я придумал?

Юнь возликовала. Вечером после ужина она переоделась в мужское платье и довольно долго ходила по комнате, стараясь усвоить мужские манеры — училась размахивать руками и широко шагать. Но вдруг, переменив намерение, сказала:

— Не пойду! Будет неловко, если кто вдруг узнает меня. К тому же и матушка твоя, коль до нее дойдут слухи, мне этой выходки не простит.

Я все же уговаривал ее пойти со мной в храм.

— Даже если дело выплывет наружу, все воспримут это как шутку. Матушка сейчас гостит в доме девятой сестры. Мы потихоньку уйдем, потихоньку и придем, и никто ничего не узнает.

Юнь взяла зеркало и посмотрела на себя, она хохотала как одержимая и долго не могла остановиться. Я силком вытащил ее из дому, и мы направились к храму. Пока мы бродили по храму, никто не догадывался, что Юнь — женщина. Если меня спрашивали, кто это, я объяснял, что младший двоюродный брат. Нам жали руки, и этим все ограничивалось. Мы подошли к группе молодых женщин и девушек, которые сидели за выставленными цветочными вазонами. (Женщины были из семьи Ян, один из членов этого рода и был устроителем празднества.) Юнь подошла к ним поболтать, во время разговора она нечаянно коснулась плеча одной из женщин. Служанка возмутилась и громко сказала:

— Что за нахал! Он не знает приличий.

Я хотел было объясниться и исправить оплошность Юнь. Видя, что дело оборачивается плохо, Юнь сняла шляпу и выставила ногу:

— Смотрите, я ведь женщина!

Все остолбенели, и гнев сменился общим хохотом. Нас попросили остаться и угостили чаем. Скоро мы вернулись домой в паланкине.

Когда господин Цянь Ши-чжу, уроженец Уцзяна, скончался от болезней, отец прислал мне письмо, в котором просил меня приехать на похороны. Узнав об этом, Юнь поведала мне о своем желании:

— Тебе надо будет плыть по озеру Тайху, а мне так хочется поглядеть на него.

Я ответил:

— Хотел бы отправиться с тобой вместе, да не знаю, какой придумать предлог.

Юнь предложила:

— Давай скажем, что я еду повидать матушку, и я тотчас отправлюсь вслед за тобой.

Я согласился, и мы решили, что на обратном пути поставим лодку на прикол у моста Десяти тысяч лет.

— Дождемся полной луны, отдохнем от жары и будем слагать стихи, как в те времена, когда жили у Цанланского павильона,— мечтал я вслух.

Ранним прохладным утром восемнадцатого дня шестой луны я нанял лодку и вместе со слугой стал дожидаться Юнь у моста Тигрового рыка. Она прибыла в паланкине, пересела в мою лодку, и мы отчалили. Паруса, полные ветром, реющие в небе птицы, водная гладь, уходящая за горизонт, — таков был открывшийся нашему взору вид. Юнь воскликнула:

— Так вот оно какое, озеро Тайху! Увидишь вот простор небес и земли и поймешь, что жил не напрасно. А ведь многие из тех, кто проводит время в теремах, за всю жизнь не видели ничего подобного.

Быстро проходит время за разговором, вскоре мы увидали ивы на берегу и догадались, что это Уцзян.

Я сошел на берег и отправился выразить соболезнование родственникам усопшего, а когда после похорон вернулся, обнаружил, что Юнь нет. Я бросился к лодочнику, и он мне сказал:

— Поглядите, разве не она наблюдает за бакланами, охотящимися за рыбой? Вон там, под ивами у длинного моста!

Вскоре Юнь вернулась вместе с дочерью рыбака. Пудра и пот смешались на ее лице, и если бы ее не поддерживала девушка, она не могла бы сделать и шага. Я потрепал ее по плечу:

— Да ты вся мокрая.

Юнь обернулась, увидела меня и объяснила:

— Боялась, что придет кто-нибудь из семьи господина Цяня, и ушла. А чего ты так скоро вернулся?

— Хотел поймать беглянку, — ответил я смеясь.

Мы сели в лодку и отчалили. До захода солнца добрались до моста Десяти тысяч лет. Опустили до отказа рамы окон, чтобы легкий ветерок мог проникнуть в каюту, надели шелковые рубашки, взяли веера, чтобы остудиться, и съели по куску арбуза. Скоро последние лучи вечерней зари позолотили перила моста, туман прикрыл мглой ивы, серебряная луна повисла в вышине, река засияла огнями лодок. Я велел слуге сходить на корму и пригласить дочь лодочника выпить с нами.

Имя дочери лодочника было Су-юнь. Я усадил ее рядом с Юнь и скрепил с ней дружбу чаркой вина, ибо она показалась мне незаурядной девушкой. Мы не стали зажигать фонарь, подождали, чтоб вышла луна, и я, как всегда, затеял игру в штрафные чарки. Су-юнь с сияющими глазами долго слушала мои объяснения, а потом созналась:

— Во всяких застольных играх искушена, но об этой никогда не слыхала. Разъясните ее мне.

Юнь еще раз рассказала ей правила игры, прибегая к разнообразным сравнениям, но все было напрасно. Тогда я со смехом заметил: