Подо мной снова начинает качаться пол, а собственный мой голос звучит словно откуда-то со стороны, когда я принимаюсь объяснять врачам, что нет никакой необходимости забирать тело родительницы в городской морг.

– Мы позвоним нашему психиатру и непосредственно свяжемся с похоронной службой, – говорю я.

– Соедините меня с похоронной службой, – просит один из врачей, поднося к губам переносную рацию.

Другой врач около входной двери собирает складные носилки и начинает выносить медицинское оборудование к лифту.

– К сожалению, мы больше ничем не могли помочь, – говорит он. – Тридцать таких пилюль – это, я вам скажу, не шутка.

– Прошу прощения, – прерывает его полицейский, – но я должен составить протокол.

Должен, конечно, должен.

– Я – Мэгги Саммерс. Я очень признательна вам за ваше внимание. Это ужасный удар, потому что она была нашей матерью… – Вот, опять прошедшее время. – И прошу вас, не регистрируйте это как самоубийство…

– Назовите, пожалуйста, ее имя и возраст. О чем разговор, нет ничего проще.

– Вера Саммерс, – отвечает Клара, – родилась 7 октября 1918 года…

Перед моим мысленным взором возникает надгробная плита, на которой начертано: «РОДИЛАСЬ 7 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА – СКОНЧАЛАСЬ 29 ДЕКАБРЯ 1982 ГОДА».

Уместно ли как-то упомянуть в этой надписи на могильной плите, что за свою ЖИЗНЬ родительница умирала, может быть, сотни раз. Не будет ли это слишком уж нелепо, если все эти даты указать тут же – конечно, маленькими цифрами, ну а самую последнюю, роковую дату выделить крупно в самом низу?..

Ах, мама, если бы ты подождала с этим хотя бы еще один день, ты бы встретилась с Ави. Ави прилетает в Нью-Йорк завтра и, стало быть, уже опоздал на один день. Он никогда не увидит родительницы, и эта мысль повергает меня в отчаяние, и я начинаю плакать.

Клара обнимает меня.

– Постарайся взять себя в руки, – шепчет она. Офицер Горти – весьма приятный мужчина. Так же как и офицер Рамбусто.

– Ваш лечащий врач может отослать по почте свидетельство о смерти. Я уверен, он знает, как это делается. Что касается меня, то в своем протоколе я отмечу, что смерть наступила от сердечного приступа.

– Спасибо, – бормочу я и всхлипываю.

– Мы вам так благодарны, – говорит Клара дрожащим голосом.

– Теперь мы уедем. Если, конечно, мы вам больше не нужны, – говорит офицер Горти.

– Нет, нет, – отвечаю я, – мы справимся сами. Еще раз большое спасибо.

– Я вас провожу, – говорит Клара.

Она всегда безупречно радушна. Джонези выходит следом за ней.

Когда они возвращаются, я вижу, что Клара похожа на разъяренную волчицу: ноздри раздуваются, а глаза свирепо блестят.

– Джонези рассказала мне о Лоретте, – заявляет она.

– Ты удивлена?

– Не слишком. Меня бесит, что у него хватило совести привести ее в дом мамы. Он пренебрег элементарной чистоплотностью. Ее убила его страсть к женщинам, и я никогда ему этого не прощу.

– Правильно, – твердо кивает Джонези. – Он был таким с самого начала, даже когда вы были совсем маленькими.

Видно, такая наша судьба.

– Неужели все прошлые несчастья имели одну и ту же причину? – восклицаю я. – И тот случай после морского праздника, и та ужасная сцена в больнице?..

Клара с беспокойством смотрит на меня.

– Мэгги, ты совсем зеленая!

– Может, в довершение всех бед я еще и грипп схватила… – предполагаю я. – Так ты говоришь, он был таким даже, когда мы были совсем маленькими? – спрашиваю я у Джонези.

– Каким таким?

– Ну, волочился за женщинами.

– Еще бы, – говорит Джонези. – Сколько я его помню.

Клара опять плачет.

– Я никогда ему этого не прощу!

– Клара! – Я бросаюсь к ней.

– Лучше позвони доктору Менделю, – всхлипывает она. – А я позвоню Стивену.

Но, прежде чем я успеваю уйти, она хватает меня за руку.

– Ах, Мэгги, – плачет она, – что же нам теперь делать?

«Что же нам теперь делать?» Непростой вопрос, скажем прямо. Наверно, на него можно ответить по-разному. Однако в данный момент я пытаюсь сосредоточиться на практической стороне вопроса, поскольку мы действительно оказались в довольно необычной ситуации. А именно, родительница лежит в своей постели, и в этом, собственно, еще нет ничего необычного, несмотря на то, что сейчас два часа дня, и необычность ситуации заключается лишь в том, что сегодня она умерла. В моей профессии мне приходится сталкиваться с мрачными сторонами жизни, и это неизбежно учит меня реагировать на подобные ситуации так, как должен на них реагировать цивилизованный человек. Другими словами, я отдаю себе отчет в том, что худшее еще впереди. И совершенно бессмысленно и бесполезно объяснять Кларе, что продолжение этого кошмара еще более ужасно, чем его начало. Поэтому на ее вопрос я отвечаю следующей сентенцией.

– Мы должны постараться держать себя в руках и все это преодолеть…

– Мэгги, – говорит Клара, наморщив лоб, – мы кое о чем забыли…

– О чем?

– Кто-то должен сообщить обо всем отцу. Тебе не кажется?

Нет ничего удивительного в том, что никто из нас до сих пор не побеспокоился это сделать. Более того, ни я, ни Клара не испытывали особого желания взять это на себя.

Клара находит Стивена в отделении психиатрии нью-йоркского госпиталя. Сначала он лишается дара речи, но быстро справляется с эмоциями, и первый его вопрос о том, как себя чувствуем мы.

– Очень мило с его стороны, – ворчит Клара. – Он такой заботливый, – с иронией добавляет она.

– Ты за что-то рассердилась на него, когда вы были в отпуске?

– Я от него снова забеременела. Разве это не дурость?

– Разве ты не хотела еще ребенка?

– Конечно, нет, – говорит Клара довольно убедительно. – Я мечтала, что дети пойдут в школу, а я смогу чем-нибудь заняться… Впрочем, работа меня пугает. В конце концов, зачем искать какую-то работу, если я и с этой прекрасно справляюсь?

– Но, может быть, попробовать это как-то совместить? Я имею в виду быть матерью и чем-то еще заниматься в жизни…

Клара с любопытством смотрит на меня.

– А что, для тебя это тоже стало актуальным?

– Возможно, – говорю я и опускаю глаза.

– Ну, женщины, которые заводят детей после тридцати, как правило вполне удачно совмещают работу и материнство. К тому же у них всегда есть выбор.

Доктор Мендель также потрясен новостями. Он заверяет меня, что приедет через полчаса.

– Он чуть не зарыдал прямо в трубку, – говорю я. – Никогда бы не подумала, что он на это способен.

– Почему же, ведь он знал ее столько лет! – возражает Клара.

– Это так, но он всегда был таким сдержанным.

– А что он сказал?

– В том-то и дело, что он почти не мог говорить. Он только пробормотал что-то насчет того, что Лоретте придется отменить на сегодня прием всех пациентов.

– Какой еще Лоретте?! – восклицает Клара, прищуриваясь.

– Его медсестре, – пожимаю плечами я. Мне и в голову не пришло об этом подумать. Через полчаса доктор Хайман Мендель появляется. На его постоянно загорелом лице скорбное выражение. Он как всегда безукоризненно одет: бежевый твидовый пиджак спортивного покроя, темные брюки, шерстяное полупальто. Когда-то он и родитель жили по соседству, вместе росли. Затем Мендель долгое время пребывал в городе Лондоне, где обзавелся птичьим английским акцентом, склонностью к употреблению пива в теплом виде, а также удивительной преданностью монархии. Старина Хай был запотомственным ходоком и закоренелым холостяком. Это он заявил однажды, что, пока мужчина не женат он молод.

Он никогда не внушал нам особенной любви, а потому мы обычно отклоняли приглашения на загородные уик-энды, если туда собирался и он.

Клара и я презирали его манеру называть родительницу Верунчиком, а также его притворство, когда он усердно пытался доказать, что в «Тайме» его интересуют исключительно разделы по искусству и досугу. А еще мы презирали то, как он изображал из себя Арамиса и без конца говорил о членах королевской семьи, причем таким тоном как будто все они были его близкими знакомыми.