– Для детонаторов, – терпеливо объясняет он. – Мои ученики могут взорвать дом, несколько автомобилей или даже целое военное поселение.

– Или, например, пассажирский автобус где-нибудь между Хайфой и Тель-Авивом, – мягко добавляет Крис. – Правильно, Рашид?

Тот пожал плечами и снова подставил лицо солнечным лучам.

– Значит, это правда, – настаиваю я. – Вы изготовляете взрывчатые вещества?

Он даже не шевельнулся. Когда он заговорил, казалось, его губы лениво вздрагивают, нехотя выпуская слова.

– Вообще-то, я просто сижу и греюсь на солнышке. Меня не уличили ни в чем преступном. Почему же вы пытаетесь это сделать?

– Я вас не обвиняю, Рашид. Я просто удивляюсь тому, что вы…

– Что я изготовляю взрывчатые вещества, которые уничтожают автобусы? – доканчивает он за меня.

Он вперил в меня немигающий взгляд. Его губы сложились в жесткую линию. Я почувствовала головную боль.

– Так вы это сделали? – спросила я едва слышно. И вместо ответа получила только улыбку.

– Передайте привет моему брату, – сказал он, вставая.

Он удаляется ленивой походочкой, но вдруг останавливается и, подняв вверх сжатый кулак, восклицает:

– Революция или смерть!

Иерусалимская тюрьма представляла собой несколько одноэтажных каменных зданий, окруженных довольно высокой оградой. Здесь располагалось центральное полицейское управление, где содержались преступники, как военные, так и уголовные, в ожидании судебного приговора.

Максуд, брат Рашида, сидел в одной из небольших комнаток для свиданий. Наручники на его руках были защелкнуты не за спиной, а впереди – так, чтобы он мог курить во время интервью. Крис снимал, а Максуд, почти не слушая моих вопросов, сыпал банальными революционными фразами.

– Израильтяне убивают наших детей.

– Ваш брат передавал вам взрывчатку для взрыва автобуса?

– Нас не заставят прекратить борьбу за освобождение Палестины.

– Вам не кажется несправедливым то, что вы находитесь в заключении, а ваши лидеры ведут шикарную жизнь, владея виллами на Ривьере?

– Марксизм – вот наше оружие.

– Нельзя ли найти мирное решение конфликта?

– Мы готовы умереть за нашу родину. Мы будем бороться до тех пор, пока не изгоним оккупантов с нашей земли.

– У вас есть какая-то надежда, что вас освободят? Только после этого вопроса он перестал сыпать революционными лозунгами и посмотрел прямо в объектив.

– Да, – сказал он, отчетливо выговаривая каждую букву, – израильтяне говорят, что меня освободят, если будет достигнута договоренность с противоположной стороной.

Максуда увели обратно в камеру, а Крис и я обменялись печальными взглядами.

– Он производит устрашающее впечатление, – сказала я после минутного молчания.

– Он ничуть не хуже его брата, который гуляет на свободе, – ответил Крис, укладывая аппаратуру.

Мы вернулись в студию и остаток дня занимались тем, что монтировали материал. Ринглер образно назвал наш репортаж – «несколько минут в преисподней». В шесть тридцать вечера я наконец приехала в отель «Царь Давид». Ави дожидался меня на веранде, сидя под пестрым желто-зеленым зонтиком за крайним столиком.

На веранде было полным-полно туристов. На женщинах были соломенные шляпки с широкими полями, узкие юбки и цветастые блузки навыпуск. Они крепко держали за руки своих маленьких детей, чтобы те, любуясь открывавшимся с веранды видом, не вывалились за парапет. Все мужчины выглядели как-то неряшливо. Они были заняты тем, что присматривали за вещами или суетились с фотоаппаратами, чтобы увековечить свои семейства на фоне знаменитого отеля. Я прошла сквозь это столпотворение и, улыбнувшись скрипачам, которые развлекали публику музыкой, упала в объятия Ави.

– Что случилось? – спросил он. – Ты ужасно выглядишь.

Я села и, отбрасывая с шеи влажные от пота волосы, попыталась улыбнуться.

– Можно я расскажу тебе о моем сегодняшнем дне?

Он кивнул.

– Значит так. Сначала я ушибла колено об эту проклятую раковину в редакции «Аль Хогг», где компания наглых молодчиков, пялясь на меня, перешептывалась и пересвистывалась. Три часа мы парились, дожидаясь, пока нас примет мистер Ахмед. Потом мы с Ринглером отправились в американский колониальный отель, чтобы встретиться с маленьким смуглым человеком по имени Рашид. Только сначала я обозналась и приняла за Рашида какого-то Мустафу, который, в свою очередь, принял меня за проститутку. Еще два часа мы провели в израильской тюрьме, где другой человек долго объяснял нам, почему ему хочется вас убивать. Ну а потом мы, как обычно, возились с монтажом отснятого материала, чтобы сделать наш семиминутный репортаж короче на тридцать секунд.

Когда Ави взял меня за руку, его глаза заискрились.

– Было время, когда мне казалось, что без переводчика мне ни за что не понять, о чем ты толкуешь. Но теперь меня беспокоит другое: я очень хорошо понял, что с тобой сегодня приключилось.

– Пойдем, – внезапно сказала я. – Давай отправимся прямо сейчас и постараемся забыть обо всем.

Ави шел следом за мной, и я почувствовала, как он нежно похлопал меня немного пониже спины.

– Только один вопрос, – прошептал он. – Сколько Мустафа обещал заплатить тебе?

Уже стемнело. Ави вел автомобиль по пыльной дороге, по обеим сторонам которой тянулись скалы и бесплодные поля. Справа от нас осталась Масада, а прямо по курсу был Содом. В воздухе разлился крепкий запах водорослей, принесенный ветром со стороны Мертвого моря. Вокруг была абсолютная тишина, только иногда по днищу машины щелкал камешек.

– Все замерло, – заметил Ави. – Никакого движения вокруг.

– Ты уже соскучился?

Он бросил на меня короткий взгляд и свернул на шоссе, которое бежало мимо израильской военной базы, единственным отличительным знаком которой был потрепанный бело-голубой флаг, вяло поникший на верхушке ободранного флагштока. Мы проехали мимо заграждения из колючей проволоки, Ави сбавил скорость и выехал на эстакаду, ведущую к отелю.

– Надеюсь, что мы оба немного поскучаем, – сказал он, поцеловав меня в кончик носа. – Это как раз то, что нам нужно.

Поздно ночью мы сидели на балконе и любовались Мертвым морем. Лучи прожекторов со стороны Аммана поблескивали на сгустках соли, которые плавали на поверхности моря и казались небольшими льдинами, то опускавшимися, то поднимавшимися над водой. Я положила ноги на парапет, а головой прислонилась к голому плечу Ави.

– Расскажи мне о Рут, – спокойно попросила я. – Ты расстроен тем, что все кончено?

Он посмотрел вдаль и, слегка улыбаясь, сказал:

– Удивительное дело. Иногда я предвижу совершенно точно, что ты собираешься сделать или спросить. А ведь ты самая непредсказуемая из всех женщин, которых я встречал. Вот и теперь я был уверен, что ты задашь этот вопрос.

– Тебе неприятно, что я об этом спрашиваю? – спросила я, приподнимая голову с его плеча.

– Не совсем так, – осторожно ответил он. – Ведь и мне хочется знать все о каждом человеке, который был в твоей жизни. – Он улыбнулся. – Только я не американец и не такой прямолинейный, как ты.

– Мое прошлое – совсем другое дело, – сказала я, вставая.

Легкий ветерок треплет мое белое шелковое платье.

– Тебе так кажется, – сказал Ави. – Просто ты уверена в своих чувствах и не очень доверяешь моим.

Мне стало не по себе оттого, что он так хорошо меня понимает.

– Так ты расстроен тем, что у вас с Рут все кончилось? – повторила я.

Его взгляд был нежен.

– Мэгги, я никогда не любил женщин так, как полюбил тебя. И больше никогда так не полюблю. Мы собираемся провести вместе оставшуюся жизнь, потому что я, вероятно, единственный мужчина, который может сделать тебя счастливой. Я даже в этом убежден.

Я слушала и боялась пошевелиться. Я ждала, что после этого он произнесет что-нибудь вроде «однако» или «но с другой стороны», – словом, что-нибудь такое, за чем обычно следует опровержение всего выше сказанного.