– Нет, мама, он не был моим любовником. Он был просто моим другом.

И зачем это я только сказала «просто другом»? Можно подумать, что иметь любовника – это лучше, чем иметь любящего друга. Разве я совершенно исключаю, что можно спать с другом? Разве в мое обыкновение входит спать с врагами?

– Джой был голубым, мама. У него был любовник – танцовщик из театра американского балета.

Она молчит, наблюдая, как я перебираю стопку колготок, пока не нахожу серые, подходящие к моему серому мохеровому свитеру, который я собираюсь надеть к ужину с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси.

– Надо думать, тот израильский генерал тоже голубой? иронически замечает она.

– Нет, мама, – спокойно говорю я. – Он мой любовник. – Я делаю паузу. – А еще он мой друг, – добавляю я.

Она кивает. Некоторое время мои слова существуют на положении непреложной истины. Я даже успеваю надеть серые колготки и подойти к шкафу, чтобы достать свитер.

– И почему это все израильтяне носят эти ужасные рубашки с короткими рукавами и не надевают галстуков, даже когда выступают в кнессете?

Она, по-видимому, насмотрелась по телевизору как израильские официальные лица снуют по израильскому парламенту в рубашках с короткими рукавами и без галстуков, и сделала умозаключение, что это их обычная форма одежды.

– Израиль – такая страна, где на формальности не обращают большого внимания. Главное там – практичность. Кроме того, там довольно жарко.

– Я была удивлена, – продолжает родительница, – когда была в Израиле и увидела, что там все танцуют пасодобль. И еще меня потрясло, что там после еды все мужчины начинают ковырять в зубах. Он тоже танцует пасодобль?

– Только с зубочисткой во рту, – отвечаю я, разыскивая в шкафу мои серые туфли.

Следующее ее замечание сражает меня наповал. Я как раз вытаскиваю туфли из-под груды обувных коробок.

– Он, надо полагать, женат?

Я медленно выпрямляюсь, подхожу к кровати и, садясь рядом с родительницей, беру ее за руку.

– Тебе не удастся разрушить и это. Это нечто совсем другое.

– Ничего я не собираюсь разрушать, – возражает она. – Просто я спросила, женат он или нет. Судя по твоей реакции, он женат.

– Я знаю, что это звучит банально, но долгие годы его брак был простой формальностью, одной видимостью… И он – очень достойный человек, мама. Он тот, кто…

– Он тот, кто пляшет пасодобль с зубочисткой во рту и намерен развестись, – перебивает она.

– Тебе не удастся это разрушить, – спокойно повторяю я. – А теперь хватит об этом.

И она действительно умолкает и смотрит, как я расчесываю волосы.

– Мэгги, – вдруг спрашивает она, – ты его любишь? Только я имею в виду настоящую любовь, когда от одного его прикосновения у тебя захватывает дух, а когда ты видишь его в самой обыденной ситуации, твои глаза наполняются слезами умиления. Скажи, ты падаешь к нему в объятия без размышлений и забываешь обо всем на свете, если он рядом?

Я медленно поворачиваюсь и недоверчиво смотрю на родительницу. Внезапно я чувствую желание прижаться к ее щеке и все ей рассказать. Она – моя мать. Она та, которую я знаю всю свою жизнь и которая вызывает у меня столько противоречивых чувств. Но и это еще не все. Я чувствую дрожь, когда вдруг понимаю, что мы – одна плоть, и не только в буквальном смысле. Я ее дочь, не только потому что у меня ее зеленые глаза, черные волосы и высокие скулы. Страсть одной и той же природы – вот, что нас связывает в это мгновение. И я наконец понимаю, почему она пыталась умереть в тот воскресный праздничный день. Это не имеет ничего общего со страхом остаться одной с двумя детьми на руках. Мой родитель, которого я нахожу жестоким, отталкивающим фатом, он и есть объект страсти моей матери. Здесь терпят крах все ее теории насчет душевных качеств, внешности и характера мужчины. Это нужно чувствовать кожей, и вся трагедия таких женщин, как моя родительница, заключается в том, что они даже не осознают, какая всепоглощающая страсть ими владеет.

– Любишь ли ты его так, как я описала, Маргарита? – нежно спрашивает она.

– Да, – твердо говорю я. – Но я никогда не покончу с собой, если он меня бросит.

– А когда ты полюбила его?

– Точно не знаю, – задумчиво отвечаю я. – Но смерть Джоя оказала на меня большое влияние. Его смерть так ужасна, так страшна, что жизнь показалась мне совершенно бессмысленной. Я была подавлена этим ужасом. Все может закончиться в одно мгновение и так кошмарно…

– Значит, ты влюбилась в него в тот день, когда погиб твой звукорежиссер?

Я улыбнулась.

– Не совсем так. Я полюбила его с первого взгляда, но никому в этом не признавалась, в том числе и самой себе. До того дня, когда погиб Джой. Мне вдруг стало очень страшно от мысли, что моя жизнь – не что иное, как заурядная командировка. А потом… потом я испугалась его и сбежала…

– Как так испугалась?

– Я разрывалась между Ави и моей работой. Я боялась, что, если буду любить, моей работе придет конец.

– А теперь?

– Теперь я вижу, что без него моя душа совершенно пуста. Я нуждаюсь в нем, а все остальное не имеет значения. Однако я сейчас здесь, а он там…

Родительница берет у меня из рук щетку для волос и сама принимается меня причесывать.

– Когда я встретила твоего отца, – мягко говорит она, – у него уже были другие женщины. Но я чувствовала себя очень независимой – хочешь верь, хочешь нет. Мои мысли были заняты школой и замужество меня нисколько не интересовало. – Она улыбается. – Мне кажется, он и захотел меня с такой силой, потому что я была первой женщиной, которой он действительно был не нужен.

Родитель бегал за ней несколько месяцев прежде, чем она согласилась с ним встретиться. Когда же она наконец приняла его приглашение поужинать, то увидела перед собой не наглого, прожженного еврея-юриста, который хотел быть лучшим во всем, чем бы он ни занимался, и владеть всем, что только попадалось ему на глаза, – поэтому он и возжелал ее, – она увидела перед собой кроткого агнца.

– Он предложил встретиться еще раз, и я согласилась, – говорит она, возвращая мне расческу.

– Наверное, ты действительно его любила, – говорю я.

– Знаешь, Маргарита, – застенчиво советует она, – тебе не следует слишком доверять своему чувству к этому Ави…

Этот совет кажется мне очень знакомым. Не так давно я где-то уже это слышала.

Ави стоял в ванной у раковины – в моем маленьком номере в тель-авивском отеле. Его лицо покрывала пена для бритья, а через жилистую руку было перекинуто белое полотенце. Я стояла сзади, обнимая его за грудь и устроив голову на его широком плече. На мне был его голубой махровый халат. Он рассказывал, как в Ливан вернется мир, что Сирия укрепит свое положение после покушения на Вашира Джемаля и резни в Сабре и Шатилле. Я все еще надеялась, что ему не нужно будет отправляться сегодня на север, на израильско-ливанскую границу, где палестинские террористы снова обстреляли из «катюш» маленький израильский городок Рош Ханикра.

– Миллионы мужчин бреются этим утром, но я единственный, у кого за спиной стоит женщина и гладит руками мою волосатую грудь, – с улыбкой сказал Ави.

– Миллионы женщин провожают своих мужчин этим утром на работу, – ответила я, поглаживая его сильный живот, – но я единственная, кто провожает мужчину на войну.

– Вовсе нет, любимая, – успокоил он меня. Конечно, глупо было так пугаться, но было шестое декабря, и только две недели прошло с тех пор, как я провожала серый цинковый гроб. Я старалась не думать об этом и стала целовать его спину и тереться лицом о его кожу, пока он брился, ополаскивал щеки водой и вытирался полотенцем. Повернувшись, он обнял меня.

– Разве ты забыла о тех четырех днях, которые мы проведем вместе? – спросил он, целуя мои волосы.

– Расскажи еще, – прошептала я, касаясь губами его уха.

– Я вернусь в шесть и встречу тебя на веранде отеля «Царь Давид». Потом мы поедем на Мертвое море и четыре дня будем вместе.