– Я и была женщиной, – протестую я. – Я обладала невероятной чувствительностью.

– Да, в профессиональном смысле ты всегда была на высоте. Но дело не в этом. Дело в том, Мэгги, что остаться – самый простой вариант: Эрик не ждал от тебя ничего, кроме того, чтобы ты была женой и матерью. Ави ждал бы от тебя чего-то большего. Но ведь он и давал бы больше. И был бы куда как требовательнее… – Она немного помолчала. – Разве он не такой?

– Да, – тихо отвечаю я, – конечно, такой.

– Разве тебе под силу расстаться с ним, не обращая внимания на все то, что существует между вами – его любовь к тебе и прочее?

– Нет, – спокойно говорю я.

– Вот видишь.

– Дело не только в этом. Ведь и я полюбила его.

– Знаю. Но теперь ты совершенно другой человек. Я просто хочу сказать, что тогда ты не осмелилась бы полюбить Ави. – Она выпускает симпатичное колечко дыма. – Послушай, когда тебе присудили премию «Эмми», ты почувствовала себя более уверенно?

Я отрицательно покачала головой.

– Честное слово, нет. Но после этого меня уже не так страшит возможность оказаться в сложной ситуации. Я имею в виду все эти мысли о том, как я однажды буду сидеть в каком-нибудь приюте и жевать дрянной чизбургер. Мне больше не снится грозящее мне убожество и распад личности… Куинси хохочет.

– У тебя прекрасное воображение. И ты очень убедительно рассказываешь. Ей-богу, начинает казаться, что, как только ты бросишь работу репортера, все так и будет.

– А разве нет? Одно цепляется за другое.

– Ну, по крайней мере это помогло тебе более трезво взглянуть на Брайна. Тебе тогда было не по себе, верно?

– Что и говорить!.. Однако было еще и кое-что похуже, о чем я все время думала.

– Что же?

– Да то самое – что премию «Эмми» присудят не мне, а кому-нибудь другому. Вот тогда мне бы открылась прямая дорога в богадельню…

В тот день я сидела в моем офисе в отделе новостей. Было чудесное апрельское утро семьдесят пятого года. В мире наступило совершенное затишье, новостей не было никаких, и приходилось сидеть и плевать в потолок. Люди были, по-видимому, так довольны весенним солнышком, что им даже в голову не приходило грабить банки, поджигать дома или убивать друг друга – то есть заниматься своими обычными делами, о которых мы потом рассказываем в вечерних новостях. Ситуация складывалась таким образом, что я могла пораньше удрать с работы и провести больше времени в постели Брайна. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда заманчивые картины уже роились в моем воображении.

– Это ты, Мэгги? – спросил Брайн.

– Это я, – радостно ответила я.

– Слушай, Мэгги, – начал он в своей обычной монотонной манере старшего детектива. – У меня тут проблема. Один придурок в своей квартире держит на прицеле жену и двух сестер. Только начали с этим разбираться.

Поскольку в тот момент я была не только гедонисткой, но еще и эгоисткой, первой моей мыслью было, что Брайн звонит предупредить меня, что мы не сможем увидеться, пока ему не удастся освободить этих самых заложниц.

– У него в квартире две самодельные бомбы, и он грозится разнести весь дом.

Теперь я определенно переключилась на то, чтобы примириться с безрадостной перспективой провести вечер в обществе Эрика Орнстайна и наблюдать, как тот набирается, но никак не наберется храбрости попросить у меня развода. С некоторых пор это превратилось в новый вид истязания, который он ввел в наш семейный обиход с той роковой ночи, когда впервые предложил мне измерять температуру анальным способом. Он изводил меня гипотетическими рассуждениями.

– Если бы нам пришлось развестись, чего, конечно, никогда не будет, но если все-таки пришлось, то, как ты полагаешь, кому должен был бы остаться наш бухарский ковер?

Он начинал с бухарского ковра, а заканчивал последними мелочами, которые только попадались ему на глаза в гостиной, кухне или спальне… Сегодняшнюю ночь он, возможно, посвятит нашей столовой. Это значит, что наиболее существенным, равноценным «быть или не быть?» вопросом станет для него вопрос о наших сервизах – лаковом китайском и хрустальном чешском.

– Как ты полагаешь, сервизы существенно потеряют в цене, если мы разделим их поровну?..

Я буквально зверела от всех этих гипотетических разборок, которые кончались тем, что Эрик щедро отписывал мне шесть пар больших простыней, четырнадцать наволочек, – однако саму кровать оставлял за собой, – одну вафельницу и гриль, которые он однажды увидел в телевизионной рекламе, а также набор кухонных ножей – тоже из рекламы, – и наконец несколько мексиканских посудин, которые Клара привезла в прошлом году из Акапулько. Послушать моего супруга, так единственное, что семья Саммерсов привнесла в наше совместное хозяйство, – это машинка для попкорна, которая взорвалась у него перед носом, когда он вознамерился на Новый год полакомиться воздушной кукурузой. Он никогда не забывал дать почувствовать мне свое превосходство – с тех пор, как его провозгласили моим мужем и он вознамерился гонять меня в хвост и в гриву.

– Этого парня зовут Гектор Родригес, – рассказывал Брайн. – Он вьетнамский ветеран и психопат. Работал в соответствии с реабилитационной программой – штамповал какие-то железяки. Мастер все время наказывал его за опоздания, а тот, видно, копил это в себе, пока однажды не пришел домой и не заперся с женой и двумя сестрами. Он угрожает, что убьет их, а потом убьет себя. В общем, ты понимаешь, Мэгги, обычная история, – устало закончил Брайн.

Действительно, еще одна обычная история. Ветеран Вьетнама, который находился под наблюдением врачей. Его страдания никогда никого не интересовали – пока не произошла драма. Однако прежде чем я успела высказать свои мысли на этот счет, а также огорчение тем, что мы не сможем увидеться сегодня вечером, Брайн сказал:

– Но главная моя проблема – это ты, Мэгги.

– Обо мне не беспокойся, – ответила я, стараясь казаться беспечной. – Увидимся в другой день.

– Проблема не в этом, – медленно проговорил Брайн. – Этот парень, Гектор, сказал, что он выйдет, если сначала придешь ты и поговоришь с ним.

– Я?!

– Ты.

В эту самую секунду в мой офис как пуля влетел Ник Сприг. Он едва дышал и был вне себя от волнения.

– Кончай болтать, Мэгги! Я должен тебе что-то сказать.

– Но я разговариваю с Брайном, – отмахнулась я. – Мы как раз говорим о…

– Говорю тебе, кончай болтать, – закричал на меня Ник. – У меня информация о заложниках!

– И у тебя тоже? – удивилась я. – Вот тут Брайн как раз объясняет, что тот парень сдаст себя властям, если я с ним поговорю.

– Погоди, – пробормотал Ник. – Так он тоже говорит о заложниках?

– Брайн, дорогой, – сказала я в трубку, – не мог бы ты поточнее объяснить, где это случилось?

Брайн продиктовал адрес. Моррис авеню, 510. Я показала адрес Нику. Сначала он изумленно уставился на меня, а потом вырвал трубку.

– Брайн, – спросил Ник, – что будем делать? Итак, я сидела в своем офисе в отделе новостей.

Был чудесный весенний день, а я слушала разговор двух мужчин, один из которых был детективом и к тому же моим любовником, а другой – моим начальником и к тому же близким другом. Эти двое мужчин обсуждали, следует ли им посылать меня в дом, где психопат удерживал в заложниках жену и двух сестер и требовал встречи со мной. Не говоря уж о двух самопальных взрывных устройствах, которыми бедный парень запасся на тот случай, если ему вдруг придет фантазия взорвать весь дом.

– Прервись на минуту, – попросила я Ника. – Мне нужно кое-что сказать вам обоим.

Ник отмахнулся от меня, что-то торопливо записывая на обороте фотографии, на которой была снята двенадцатилетняя Мэгги Саммерс в золотой поре своего детства. Стопку этих фотографий я на досуге подрезала для семейного альбома. Наконец Ник отдал мне трубку, сказав:

– Вот, поговори с ним, а потом зайди ко мне в кабинет. Мы должны выезжать немедленно.

И он вылетел в дверь с такой же скоростью, с которой недавно влетел.