– Нет, – честно отвечаю я. – Но я люблю его, и это все искупает. И я так благодарна ему, что забываю обо всем. Я не хотела бы вернуться в прошлое.

Куинси немного помолчала.

– Я должна тебе кое-что сказать, – наконец говорит она. – Я чувствую себя такой дурой…

– В чем дело, Куинси?

– Знаешь, – застенчиво начинает она, – я никогда не пользуюсь зеркалом… То есть я никогда не рассматриваю себя в зеркало. Мне просто никогда не было интересно.

Я хорошо помню, чем для меня, для всех моих подруг было зеркало. В семидесятых оно давало нам чувство уверенности, что мы красивы и желанны. Нам казалось, что отражение в зеркале – это и есть мы. Внезапно я осознала разницу. Несмотря на то, что Брайн Флагерти был первым мужчиной, который дал мне настоящее ощущение моего тела, мне потребовались годы, прежде чем я действительно узнала себя – с зеркалом или без зеркала…

– Но ты не сказала, есть ли разница в твоем чувстве к Брайну и к Ави, – неожиданно напоминает Куинси.

– Брайн помог мне узнать себя с той стороны, которую мы видим, когда смотримся в зеркало. А Ави помог узнать что-то несравнимо большее. То, что нельзя увидеть ни в какое зеркало.

Куинси задумчиво меня разглядывает.

– Ты хоть понимаешь, что, может быть, ты действительно в него влюбилась? – интересуется она.

– Очень может быть, – отвечаю я.

Когда Брайн платит по счету, публика в заведении уже начинает редеть.

– Сначала мне нужно позвонить, а потом мы уйдем, – сказала я.

– Ты можешь позвонить и от меня, Мэгги. У меня есть телефон.

– Нет уж, лучше я позвоню из автомата – на тот случай если разговор затянется больше, чем на три минуты. Время кончится – а это то, что мне нужно.

Брайн взглянул на меня с восхищением. Как детектив он безусловно понял, что стоит за подобного рода предосторожностями, даже если бы я не предупредила его о том, что я замужем. Последнее не имеет для Брайна ровным счетом никакого значения, поскольку плотские удовольствия отнюдь не являются греховными в его системе ценностей – за исключением, конечно, удовольствий, ради которых нужно было бы развращать малолетних, насиловать или совокупляться с животными. В конце концов, Брайн детектив, а не католик. По крайней мере, в данном случае.

– Прошу прощения, – сказала я и направилась к телефонной кабинке, которая помещалась как раз между мужской и женской туалетными комнатами.

Я набрала свой домашний номер и, только отсчитав семь гудков, вспомнила, что сегодня четверг, а значит, Дэнни Флагерти работает допоздна на мебельной фабрике, а Эрик Орнстайн задерживается у себя в офисе, чтобы разобраться с горой бумаг, которые накопились за всю неделю. Тогда я набрала номер офиса Эрика и дождалась, когда его секретарша миссис Пирс сняла трубку и прогнусавила:

– Это офис мистера Орнстайна-младшего. Чем могу помочь?

– Здравствуйте, миссис Пирс, – сказала я. – Будьте добры, можно поговорить с Эриком.

– Как о вас доложить? – предусмотрительно полюбопытствовала она.

На дворе был уже 1976 год, я была замужем за Эриком Орнстайном с 1969-го – то есть семь лет – а это значит, что миссис Пирс имела возможность слышать мой голос не только по телефону, но и непосредственно, а также во время телевизионного эфира, слышать достаточно часто, чтобы начать узнавать его, если бы только она того пожелала. Однако такого желания у нее, видимо, не возникало, поскольку она никогда меня не узнавала.

Нет ничего проще описать эту миссис Пирс. Мертвенно-оранжевые волосы заплетены в косичку, которая уложена венком на ее маленькой головке. На лице пропасть косметики. Ногти ярко-красные. Кривые ноги обтянуты черными чулочками со швом… Все это так восхитительно, что я с удовольствием назвала ей себя.

– Это Мэгги, миссис Пирс.

Она всегда напоминала мне хитрую француженку-кассиршу, которую я однажды видела в парижской табачной лавке. Та сидела на высоком табурете и пересчитывала французские банкноты, загибая их указательным пальцем, на котором был надет резиновый напальчник. Однако миссис Пирс не носила резинового напальчника и не была хитрой кассиршей. Более того, она была секретаршей старой закваски. Одной из последних секретарш, которые действительно владели стенографией и которые все еще надевали специальные нарукавники, чтобы уберечь рукава своих ярко-зеленых или ярко-синих синтетических платьев от возможной порчи в то время, как они строчили всякие приходно-расходные бумаги, которые, в свою очередь, были аккуратными стопками разложены на столе по соседству с догорающей в мраморной пепельнице сигаретой со следами темно-красной помады на фильтре.

Миссис Пирс всегда носила голубые или зеленые камешки. В зависимости от цвета платья, которое, как правило, было перехвачено в ее тонкой талии широким черным кожаным поясом. Серьги, браслеты и кольца, а также кулоны в изобилии сверкали на миссис Пирс – на се больших ушах, худых руках, костистых пальцах и тонкой шее. Эти милые побрякушки были подарены жене мистером Пирсом, который занимался бизнесом, связанным с полудрагоценными камнями, пока не почил в бозе в возрасте пятидесяти шести лет. Эрик Орнстайн заполучил миссис Пирс от Гарри Орнстайна, когда начали распространяться интенсивные слухи, что новоиспеченная вдова миссис Пирс приступила к активной кампании по приобретению нового супруга, и Гарри Орнстайн до смерти перепугался – он-то ведь еще не был вдовцом.

– Мистер Орнстайн-младший говорит по другому телефону, – ледяным тоном сообщила она. – Вы подождете?

Как вам сказать, хотелось ответить мне, вообще-то я горю от нетерпения и не могу дождаться кое-чего другого – это самое размером почти с телефонную трубку и такое же твердое, – однако, без сомнения, куда как завлекательнее.

– Естественно, миссис Пирс, – любезно ответила я. – Я звоню из автомата, у меня еще дела, и я просто хотела предупредить Эрика, что могу задержаться – может быть, до одиннадцати часов.

Понятное дело, я умолчала о том, что как раз в это время Дэнни Флагерти вернется домой со своей мебельной фабрики.

Через короткое время я оказалась перед домом из красного кирпича, перед которым ровными рядами красовались искусственные тюльпаны. Когда я вслед за Брайном подходила к двери, мне показалось, что на одном окошке на первом этаже слегка приподнялась занавеска и промелькнула седая голова.

– Твоя мать дома? – спросила я.

– Ага, мамаша всегда дома, если только не отправляется в церковь или по понедельникам играть в лото.

Ну, конечно. Как я сама не догадалась. Точь-в-точь как моя родительница. Впрочем, не совсем точь-в-точь. Родительница была бы, пожалуй, изрядно удивлена, если бы узнала, что ее младшая дочурка входит в один из этих потешных кирпичных домиков, которые родительница видит лишь по дороге в аэропорт. И, конечно, родительница удивилась бы еще больше, если бы узнала, что один из обитателей этих смешных домов вот-вот трахнет ее дочку. «Удивилась» – не совсем то слово. «Поражена» – вот это больше подходит.

Брайн отпер дверь и вежливо отступил в сторону. Я вошла первой, а потом, держась за дубовые перила, поднялась по тринадцати ступенькам, покрытым черно-коричневым ковриком. Причем, пока я карабкалась по этим самым тринадцати ступенькам, я все время чувствовала руку Брайна на том самом месте, которое тот же Брайн окрестил «изумительной жопой». Однако на этот раз я не предложила ему любоваться моим замечательным профилем, а, напротив, двигалась весьма неторопливо и завлекательно покачивала бедрами. Наконец я добралась до последней ступеньки и вошла в его комнату.

Первое, что я увидела, был огромный аквариум во всю стену, подсвеченный голубыми и зелеными лампочками. На его дне в гроте из красно-синих камней лежал миниатюрный Нептун. Разноцветные экзотические рыбы плавно двигались среди пузырьков, которыми бурлила вода. Около другой стены стояла велюровая раздвижная софа, рядом с софой – испанский светильник. На середине комнаты, разделяя ее на две половины – обеденную и жилую, – был установлен громадный телевизор с акустическими колонками по бокам, на которых в такт оглушительной музыке вспыхивали разноцветные лампочки. На зеленых стенах красовались плакаты, красноречиво рассказывавшие об общественных, культурных и политических пристрастиях братьев Флагерти. На одном плакате был изображен полицейский со своим мотоциклом на фоне огромного развернутого американского флага. Подняв указательный палец, этот бравый коп призывал: «Все на службу в дорожную полицию!» На другом плакате был изображен длинноволосый убогого вида мужичок-наркоман, который сидел прямо на мусорном баке на фоне заброшенного жилого дома. Надпись рядом гласила: «Если ты дебил – колись!» Еще тут был громадный, едва ли не во всю стену календарь из «Плейбоя» – весьма жизнеутверждающий. В тот мой визит к Брайну Флагерти я не успела осмотреть остальных комнат, за исключением, конечно, ванной, потому что в тот самый момент, когда я вежливо отказалась от предложенного мне пива, Брайн начал вежливо стаскивать с меня одежду.