– У тебя ложная беременность, – сообщила Клара. – Стивен и я до утра читали специальную медицинскую книгу, и он определил совершенно точно – это ложная беременность.

Я живо представила психоаналитика Стивена, моего… как бишь его?.. зятя, что ли, и мою сестру Клару, которые сидят ночь напролет, безуспешно пытаясь понять, почему моя жизнь катится под откос.

– Стивен весьма озабочен твоим состоянием, Мэгги, – сказала Клара. – По совпадению у него как раз сейчас есть пациентка, у которой те же проблемы, что и у тебя.

– Дело в другом, – нетерпеливо прервала я. – Я хочу работу, а не ребенка.

– Тогда почему ты не работаешь? – раздраженно спросила она. – Если проблема только в этом, то нет ничего проще решить ее, ты ведь можешь работать.

– Он мне не позволяет, – застонала я.

– Что значит – не позволяет?

– Ты удивлена?

– Я не знала об этом.

– А ты никогда этим не интересовалась.

Клара вопросительно посмотрела на родительницу, которая отрицательно покачала головой и сказала:

– Эрик зарабатывает достаточно, и он не хочет, чтобы Мэгги работала.

– Но это смешно, – сказала Клара, присаживаясь около меня. – Одно другому не мешает.

– Работа Мэгги – забота об Эрике. Он ведь ее содержит, – объяснила родительница как само собой разумеющееся. – Взять хоть тебя. Ты ведь совершенно счастлива тем, что заботишься о Стивене и детях. К чему же Мэгги ненужные заботы?

– Да потому что я – это я, а Мэгги – это Мэгги. И если она хочет работать, то это ее право. Если бы я захотела работать, Стивен был бы в восторге от того, что это сделает меня счастливой.

– Как ты можешь смеяться? – снова застонала я. – Это совсем не смешно.

– Клара, – строго сказала родительница, – если ты намерена разговаривать здесь в таком тоне, то лучше тебе катиться с твоей коляской куда-нибудь в другое место.

– Я никуда не собираюсь катиться, пока меня об этом не попросит сама Мэгги, – заявила Клара, улыбаясь мне.

– Не уходи, Клара, – попросила я, взяв ее за руку.

– Тогда по крайней мере скажи сестре, что ей не мешало бы похудеть, – сказала родительница Кларе.

– Тебе нужно похудеть, – спокойно сказала мне Клара. – Но ты это и сама знаешь.

Я кивнула.

Родительница сняла трубку телефона и набрала номер доктора Фельдмана – Ирвинга Фельдмана, врача-диетолога, преуспевающего и дорогого. Ах, эти его разноцветные пилюльки в серой пластмассовой коробочке – две розовенькие утром, три зелененькие днем и четыре оранжевенькие вечером. Я похудею мгновенно.

– Она будет принимать их, как вы прописали, – сказала родительница. – Однако мой зять, психоаналитик, полагает, что у нее ложная беременность. Да, доктор Фельдман, прекрасно. Завтра в два. И огромное вам спасибо.

Положив трубку, родительница удовлетворенно потерла ладони.

– С завтрашнего дня у тебя начнется новая жизнь, – победно заявила она.

– Ты пойдешь? – мягко поинтересовалась у меня Клара.

Переворачиваясь на постели так, что слезы и сопли размазались по подушкам, я закричала:

– И не подумаю идти до тех пор, пока не буду знать точно, что он собирается со мной делать!

– Ей-богу, Мэгги, – сказала родительница, потянувшись за своей сумочкой, – с тобой невозможно говорить. И ты неблагодарная как всегда.

– Что ты имела в виду, Мэгги? – спросила Клара.

– Я хочу знать, – заявила я, поворачиваясь к ней, – кто возьмется убедить Эрика, чтобы он позволил мне работать.

– Никому этого и не нужно делать, – сказала с улыбкой Клара. – Просто ты найдешь работу, и черт с ним, с Эриком.

– Надеюсь, – тут же добавила родительница, обращаясь к Кларе, – что ты также возьмешь ее к себе на содержание, когда она окажется на улице. Потому что я не собираюсь этого делать.

И родительница вышла вон, взбешенная, но как всегда непреклонная.

Три недели спустя, после пяти сеансов у доктора Фельдмана и пятнадцати занятий в танцевальных классах, я сбросила в весе пять килограммов и подготовила конспект статьи. Как только я смогла влезть в мои прежние наряды, я решила, что пора подыскивать место для работы интервьюером. Когда в четверг вечером Эрик вернулся домой из офиса, я вручила ему для прочтения мою рукопись. Вешая в шкафчик в прихожей его пальто с вышитой у вешалки золотой монограммой, я наблюдала, с каким видом он воззрился на листок с машинописным текстом. Внезапно он побледнел, словно призрак, стал хлопать себя по груди ладонью и ловить ртом воздух.

– Что такое? – закричала я. – В чем дело?

– Сам не пойму, – с трудом выдавил Эрик, опускаясь в кресло. – Что-то мне дурно. Принеси-ка воды.

Я сбегала на кухню за стаканом теплой воды, который и протянула моему умирающему супругу. Потом я взяла его руку, чтобы пощупать пульс. Потом, вытаскивая стакан из его неловких пальцев, я выплеснула немного воды на его идеальный серый костюм.

– Черт тебя побери, Мэгги, – закричал он, – посмотри, что ты наделала!

– Ты так напугал меня, Эрик. Я подумала, что тебе плохо с сердцем.

– Да нет же, – нетерпеливо пробормотал он, – со мной все в порядке. Это просто нервы.

Эрик проковылял в гостиную и там неподвижно уставился в окно.

– Зачем ты тратишь время на эту писанину и расстраиваешь меня? Разве ты не понимаешь, что, если я буду выбит из колеи, не смогу работать и содержать тебя?

– Но я не хочу, чтобы ты содержал меня. Я хочу, чтобы мы оба работали.

– Позволь объяснить тебе кое-что, – жестко начал он. – До сих пор ты вела себя совершенно неудовлетворительно как жена. Мало того, что ты растолстела и стала выглядеть так отвратительно, что мне стыдно брать тебя с собой на обеды, ты ущемляла мои супружеские права.

Вообще Эрик никогда раньше не говорил о супружеских правах, но я знала, что он имеет в виду. Точные его слова были следующими:

– Ты стала выглядеть так отвратительно, что я не в состоянии подпустить к тебе моего приятеля!

И поскольку никакого приятеля у Эрика не было отродясь, я весьма точно поняла значение этой аллегории.

– Ты доказала полную свою несостоятельность не только в этом смысле, – продолжал он, – ты к тому же неспособна иметь здоровых детей.

– Почему ты винишь в этом меня? – проговорила я, и у меня на глаза навернулись слезы.

Он проигнорировал мой вопрос.

– После такого твоего фиаско…

Что же это такое, мой мертвый ребенок теперь, оказывается, фигурирует в качестве фиаско?!.

– После такого фиаско, – продолжал он, – ты вообразила о себе бог весть что и превратила мою жизнь в ад до такой степени, что я даже не могу снова сделать тебя беременной…

– Неужели ты думаешь, что мне самой нравится моя внешность? – заплакала я.

– Заткнись-ка и послушай меня, Мэгги, потому что меня абсолютно не интересуют твои нынешние ощущения. Не я этому виной. Я собирался создать тебе достойную жизнь. Между тем найдутся сотни женщин, которые готовы были бы вывернуться наизнанку, чтобы сделаться миссис Орнстайн.

– Ты хочешь сказать, что я должна вывернуться наизнанку?

– Я сказал то что сказал! – заорал Эрик.

Наши выяснения отношений затянулись за полночь и снова коснулись моего мертворожденного ребенка. В конце концов я осмелилась задать вопрос, на который до сих пор не могла добиться ответа.

– Это был мальчик или девочка? Прошу тебя, Эрик, скажи, какого пола был мой ребенок.

Эрик взглянул на меня со смешанным выражением отвращения и ярости. Он всегда отказывался разговаривать о мертвом младенце, заручившись в этом поддержкой членов семьи и врачей, поскольку все они сходились на том, что, если я узнаю, какого пола был ребенок, это сделает мое восприятие более конкретным и только усугубит страдания. Для меня же подобные аргументы ничего не значили. Я должна была испытать боль, представив себе конкретного ребенка, которого я носила девять месяцев в своей утробе, – существо, появления которого я не желала, но которое все-таки должно было родиться. И я чувствовала себя виновной в смерти этого ребенка, – именно потому, что не хотела его. Я была убеждена, что это и произвело роковые изменения в плаценте. Однако все, что касалось ребенка, от меня утаивали под благовидным предлогом: «Так будет лучше для Мэгги!»