Затем приходит жена — чернобровая, с усиками на верхней губе, такая пышная, что, кажется, платье вот-вот лопнет на ней. Жена ставит на стол тарелочку с манкой кашей и сердито кричит на секретаря:

— Довольно! Уберите бумажки! Митрофан Ильич устал…

— Но позвольте, уважаемая Раиса Романовна… — возражает секретарь.

Они громко спорят у изголовья больного — оба здоровые, цветущие, полные сил — и вежливо вырывают друг у друга папку с делами. Министр следит за ними усталыми глазами и переводит дыхание. Наконец, секретарь уступает. Он пятится к двери, прижимая к груди обеими руками дело, и говорит тоном человека, умывающего руки:

— Профессор Богоявленский вернулся из Москвы. Ждет внизу. Передать, чтобы приехал завтра?

— Ну, конечно, завтра, — решает жена.

Но больной уже набрался сил, чтобы приподняться на локте.

— Зовите профессора, товарищ Исламбеков. Я приму его сейчас…

Профессор Богоявленский руководил научной работой в министерстве. В юности он был плечистым богатырем, а сейчас стал сутуловатым сухим стариком с выпуклым лбом и загорелой лысиной. Годами профессор был старше министра, даже преподавал ему гидравлику лет двадцать назад и до сих пор в разговоре с бывшим учеником то и дело сбивался на лекцию.

Сегодня профессор привез хорошие известия. Москва утвердила проект Аму-Дарьинского канала. Из водных запасов великой реки республика сможет брать пять кубических километров в год. Богоявленский настаивал, чтобы дали по крайней мере девять кубических километров, но в Москве урезали проект. «Впрочем, — утешал себя профессор, — для начала нам хватит».

Он разложил карту на зеленом мохнатом одеяле больного. Вот здесь, недалеко от афганской границы, будет водозаборная плотина. Отсюда речная вода пойдет налево в Туркмению и направо в Узбекистан. Трасса пройдет здесь и здесь: тут пересечет пустыню, здесь обойдет предгорья. Старик Зеравшан, выпитый до последней капли полями и садами, получит помощь от Аму-Дарьи. Посевные площади вокруг Бухары и Самарканда будут увеличены вдвое. Если стройка начнется в будущем году, вероятно, лет за шесть можно будет закончить и плотину и канал.

Кивая головой, Рудаков смотрел поверх карты в окно. Сегодня опять среди белого дня проступили очертания гор. Подножие их было скрыто толщей равнинного воздуха, и морщинистые вершины, оторвавшись от земли, плыли по небосводу с развернутыми парусами ледников.

— А что делают в наших институтах? — спросил он.

Профессор с неудовольствием сложил карту. Ему хотелось без конца говорить о проекте, смаковать все подробности. Двадцать пять лет твердил он на всех перекрестках, что Зеравшану нужна вода из Аму-Дарьи. И вот, наконец, строительство разрешили…

— Что в институтах? — сказал он, пожимая плечами, — Алиев занят дождевальными установками, обещает экономить восемь процентов воды на каждом гектаре, Кравчук бурит колодцы, Львов опресняет солоноватые воды, Нигматулин ищет овощи с длинным корнем. Уважаемый Митрофан Ильич, через шесть лет, когда мы получим аму-дарьинскую воду, все наши проблемы будут решены разом.

Министр не ответил. Он все еще смотрел в окно. В ликующей синеве далекие горы таяли, как сахар в теплой воде.

— Отсюда видны горы, — сказал он неожиданно.

Глаза профессора раскрылись от недоумения, и на его лице появилась виноватая улыбка.

«Неловкий я человек, — подумал он, — говорю о том, что будет через шесть лет, а Митрофан Ильич и шести месяцев не протянет. Конечно, ему неприятно слушать».

Но Богоявленский недооценивал Рудакова и поэтому не угадал его мыслей.

«Профессор большой специалист, — думал министр, — в этом его сила и в этом его слабость. Он гидротехник и верит в каналы, а в дождевальные машины, в опреснение, в новые виды растений он не верит. Он слишком любит свой проект и не умеет признавать чужие. На его месте нужен человек с более широким кругозором. Но кто? Таких Богоявленских можно по пальцам пересчитать. В конце концов можно работать и с ним, только нужно держать его за руку и говорить: „Обрати внимание!“ Иначе он пройдет мимо и не заметит, как сам Рудаков не замечал гор, пока не заболел».

— Вот, например, горы, — сказал он вслух, — у нас тридцать семь градусов в тени, а там льды. Вы, гидротехники, занимаетесь ледниками?

Профессор улыбнулся. Вопрос показался ему наивным.

— Само собой разумеется, — ответил он. — В Академии наук есть специальная ледниковая секция. Мы измеряем ледники, изучаем их движение и таяние, у нас есть каталоги. В Средней Азии более тысячи крупных ледников, среди них такие гиганты, как ледник Федченко или Иныльчек. В одном только Зеравшанском леднике 8 кубических километров льда, он дает Зеравшану 200 миллионов кубометров воды ежегодно. Один только этот ледник орошает 20 тысяч гектаров земли. Ледники — необходимое звено в круговороте воды. Солнце испаряет морскую воду, ветер гонит водяные пары, в горах они оседают в виде снега, который лежит годами и превращается в лед, лед сползает вниз по склонам гор и тает, образуя ручьи и реки, несущие свои воды в моря. Без ледников вообще не было бы Средней Азии. Нарын, Чу, Аму-Дарья, Зеравшан — все наши реки рождаются в ледниках. Но мы знаем, что большинство ледников у нас убывает, они укорачиваются, тают, используя старые запасы льда, накопленные в прошлых веках.

Рудаков терпеливо выслушал. У него была привычка всегда выслушивать до конца.

— Об этом я и говорю, — сказал он. — Этот прошлогодний снег — золотые запасы воды. Вы не думали, как привести эту воду в колхозы?

Профессор оторопело посмотрел на него.

— Что же вы хотите — пилить ледники и возить лед на поля?

Министр усмехнулся.

— Стыдитесь, профессор! Такое решение недостойно ученого. Это я, простой батрак, мог бы предложить пилить и возить (Рудаков кончил два факультета, всю жизнь учился, но все еще любил бравировать своей мнимой необразованностью). У науки должны быть более удобные способы. Вы бы еще предложили мне сплавлять лед по реке — возить воду по воде.

Самолюбивый профессор вспыхнул и закусил губу.

— В сущности, — сказал он немного погодя, — вопрос транспорта отпадает. Природа сама возит воду. Нужно, чтобы снега растаяли, и тогда ручьи сами потекут в реки и существующие каналы. Вопрос в том, как растопить. Не знаю… когда-нибудь, возможно, применят для этого атомные бомбы. Если заложить их в толщу льда…

— Атомные бомбы отпадают, — резко заметил министр. — Если поливать огороды шампанским, это обойдется дешевле вашей атомной воды. Нет, я серьезно вас спрашиваю.

Профессор задумчиво ерошил брови.

— Н-ну… н-не знаю, — тянул он, — сразу не скажешь. Может быть, ставить зеркала, направлять солнечные лучи… Но, конечно, это тоже фантастика. Надо подумать… А, вот что! Можно посыпать снег солью. Смесь снега с солью тает при температуре ниже нуля. Таким образом, это же самое солнце растопит гораздо больше снега. Вас удовлетворяет такое решение?

— А сколько понадобится соли? — деловито спросил Рудаков.

— Это нужно подсчитать. Вообще говоря, чем больше, тем лучше. Морская вода, например, содержащая около четырех процентов солей, замерзает при двух градусах холода, а двадцатипроцентный раствор соли — при тринадцати градусах.

— Отставить, — сказал Рудаков. — Вода нужна для орошения. Хлопок и рис не поливают морской водой.

— Ну, тогда не знаю. — Богоявленский махнул рукой; и голос его зазвучал веселее, как будто ему стало легче после того, как он признался в своем бессилии.

Митрофан Ильич заложил руки за голову и потянулся, глядя на потолок.

— А, помнится, в детстве, — сказал он, — мы на Клязьме посыпали лед золой, чтобы протаять проруби. Какие, собственно, соли в золе?

— Правильно, — отозвался Богоявленский, — я забыл. Есть такой способ. Но дело здесь не в солях, а в цвете. Черная зола впитывает все солнечные лучи, а белый снег отражает их, как зеркало. Именно поэтому в белой одежде прохладно, а в черной жарко. И если бы снег был черным, он таял бы в три раза быстрее.