Встреча окончилась. Отт торопливо сказал еще:
— Вот это вам просила передать Хельма.
Один из полицейских подошел к Зорге и отдал сверток. Рихарда увели.
В камере он развернул сверток, там были фрукты и теплое одеяло с инициалами Хельмы — «X. О.» и еще запонки — подарок Отта. «Запонки-то пожалуй ни к чему», — усмехнулся Зорге, взглянув на свою арестантскую куртку.
В продолжение многих дней Зорге держал себя вызывающе, требовал встречи с германским послом, протестовал против незаконного ареста. После встречи с Оттом Рихарда Зорге снова вызвали на допрос.
Допрос вел государственный прокурор Есикава. Он опять спрашивал, признает ли Зорге себя виновным в причастности к подпольной организации. Рихард давал односложные ответы. По наводящим вопросам прокурора он все больше убеждался, что сидевший перед ним маленький японец уже многое знает. Теперь главное заключалось в том, чтобы защитить остальных, приняв всю ответственность на себя. Это решение созрело окончательно, когда через несколько недель после ареста следователь на очередном допросе вытащил из письменного стола три германских ежегодника, с помощью которых подпольщики шифровали свои радиограммы.
— Вы и теперь станете отрицать свою связь с Москвой? — воскликнул прокурор, потрясая книжками. — Это ваш ежегодник?
— Да, мой, но какое отношение имеет к делу старый немецкий справочник? равнодушно спросил Рихард.
— А вот какое! — Есикава раскрыл папку и прочитал последнюю телеграмму Зорге, посланную в Москву: «Все это означает, что войны в текущем году не будет…» — Это вы писали? — торжествующе спросил прокурор. — Вам не к чему отпираться. Ключ шифра в наших руках. Теперь-то вы признаетесь, что были шпионом Москвы?!.
Упираться было бессмысленно, но Зорге сказал:
— Я никогда не был шпионом! Я только боролся против войны… Я коммунист и гражданин Советского Союза… Но я хотел бы отложить допрос, сегодня я слишком утомлен. Позже я сам напишу все, что найду возможным.
— Здесь я решаю, когда вести допрос! — сказал Есикава. — Впрочем, одну минуту…
Зорге вывели в коридор, государственный прокурор позвонил премьеру Тодзио и доложил, что Зорге признался в том, что он русский коммунист, и просил перенести допрос.
— Ни в коем случае! — закричал в трубку премьер-министр. — Ведите допрос до полного изнеможения арестованного! Иначе вы ничего не добьетесь…
Генерал Тодзио, бывший начальник военной жандармерии в Квантунской армии, знал, как надо вести допросы…
Зорге не били, не пытали во время допросов: иностранцев было приказано не трогать — могли произойти дипломатические осложнения. Исключение составлял только Бранко Вукелич. Его считали французом, поскольку он представлял французское телеграфное агентство. А Франция — поверженная страна, кто с ней станет считаться! Вукелич стойко переносил самые ухищренные пытки. Избитого, окровавленного, его приводили в комнату следователя, и он снова молчал. Разъяренный прокурор как-то спросил: «Он кто: француз или американский индеец, откусивший себе язык?! Заставьте же его говорить!» Но Вукелича так и не заставили говорить.
Пытали, били бамбуковыми палками и художника Истоку Мияги, и он мечтал поскорее умереть: его больное тело, снедаемое туберкулезом, не могло выдержать долгих мучений.
Рихард попросил доставить ему пишущую машинку и пачку бумаги, сказал, что от руки писать он отвык, а привыкать снова к перу не хочет… Тяжба арестованного с тюремной администрацией тянулась долго, но победил Зорге. Прокурор распорядился принести арестованному машинку.
И вот он в одиночной камере наедине с раскрытой машинкой на досчатом столе. С чего начать и зачем? Нужно ли все это? Нужно!
Рихард понимал: ему наверняка не выбраться из японских застенков. Так пусть же люди узнают, как он жил, во имя чего боролся, пусть сохранят о нем добрую память. Он, Рихард Зорге, будет повествовать о прошлом, о том, что давно отжило и не может уже повлиять на дела, связанные с группой Рамзая. Начнет он издалека и будет писать не торопясь. Это позволит ему уйти от текущих допросов. В тюрьме тоже важно выиграть время. И пусть это будет его завещанием, в котором он изложит свои убеждения, свои взгляды.
Начал Рихард с официальной справки:
«Я, Рихард Зорге, родился 4 октября 1895 года на Южном Кавказе, в Аджикенде. Отец был инженером немецкой нефтяной компании в Баку. Мать русская, из бедной семьи железнодорожного рабочего. Семья имеет революционные традиции. Дед и его братья были активными участниками революции 1848 года».
Рихард не помнил раннего детства, о нем рассказывала ему мать, Нина Семеновна, которая все еще жила в Гамбурге, не зная о судьбе сына.
Трехлетним ребенком Зорге очутился в Германии, провел там больше четверти века, до тех пор, пока не приехал в Советский Союз. Рихард был самым младшим в семье инженера Альфреда Зорге, среди еще четырех сестер и братьев.
Отец Рихарда когда-то принимал участие в экспедиции Свена Гедина в Центральной Азии, работал в российской императорской нефтяной компании, а вернувшись в Германию, стал закупщиком оборудования для нефтяных фирм в России.
«…До того, как началась война, — писал Зорге, — мои детские годы текли сравнительно спокойно, я жил в обеспеченной семье, принадлежащей к классу буржуазии. Наша семья не испытывала никаких материальных затруднений. Но во мне было нечто такое, что несколько отличало меня от других… О текущих событиях в Германии я знал намного лучше взрослых. В течение длительного времени я скрупулезно изучал политическую обстановку. За это в школе меня даже прозвали „премьер-министром“. Мне было известно, что мой дед посвятил себя рабочему движению. Знал я также, что взгляды моего отца были прямо противоположны взглядам деда. Отец был националистом и империалистом, он всю жизнь прожил под впечатлением, полученным в юношеские годы, когда в результате войны 1870–1871 годов была создана Германская империя. Он только и знал, что беспокоился о своей собственности за границей и о своем общественном положении. Мой брат придерживался ультралевых взглядов».
Детство и юность Рихарда Зорге закончились в школьные каникулы лета четырнадцатого года. Школьники возвращались с экскурсии из Швеции. Они плыли домой с последним немецким пароходом — начиналась война, и корабли, застигнутые ураганом событий, спешили укрыться в своих портах.
Кайзеровская Германия жила в угаре шовинистических настроений, на улицах кричали: «Хох!», поднимая портреты кайзера, точно так же как в России носились с портретом царя…
Романтика новизны, надоевшее школярство, стремление начать новую жизнь и, конечно, шовинистический угар вокруг, принимаемый за патриотизм, решили судьбу подростка. Рихард не вернулся больше в школу. Тайком ото всех младший Зорге ушел добровольцем в солдаты.
Это было началом судьбы. И вот финал — он в тюрьме, быть может единственный путь отсюда — на эшафот. Зорге не знал, что с ним будет, но был готов к самому худшему. Теперь, когда жизнь была прожита, он мысленно спрашивал себя: так ли нужно было жить? Да, так!
«…Первая мировая война 1914–1918 годов оказала глубочайшее влияние на всю мою дальнейшую судьбу, — писал Зорге. — Если бы даже у меня не было никаких других убеждений, одной ненависти к этой войне было бы достаточно, чтобы я стал коммунистом…»
Но это произошло не сразу. Шовинистические настроения постепенно выветривались. Очень помог этому солдат, бывший гамбургский каменщик. Он скрывал ото всех свои левые убеждения, но раскрылся перед Рихардом Зорге. Солдата вскоре убили на Западном фронте. Рихард навсегда сохранил в памяти разговоры в траншее с солдатом из Гамбурга. Каменщик был первым, кто заставил Зорге подумать о том, что происходит вокруг. Рихард несколько раз был ранен. Он кочует из госпиталя в госпиталь, потом на фронт и снова в госпиталь: опять ранение, очень тяжелое, на этот раз под Верденом. Его отправляют в Кенигсберг.
За молодым солдатом ухаживала сестра милосердия, дочь врача, приносившая ему книги из дома. Перебитые осколками кости срастались медленно, проходили месяцы… Рихард, не расстававшийся с костылями, зачастил в дом госпитального врача. С тех пор прошло двадцать пять лет, но и сейчас во сне Рихард часто слышит голос сестры, видит склонившуюся над ним фигуру девушки в белой косынке… Для солдата Зорге было громадным счастьем сидеть в уютной квартирке врача и слушать его рассказы. Врач был левым социал-демократом, и дочь разделяла взгляды отца. Здесь Рихард впервые услышал имена Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Владимира Ленина… Пройдет еще много лет, и Рихард прочтет слова Ленина, посвященные его деду — Фридриху Альберту Зорге. Рихард станет глубоко идейным, стойким, преданным делу коммунистом. Но тогда, в полевом госпитале, он только начинал приобщаться к революционному движению.
